Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Баба сладкая как арбуз.

Крюков

В упор человека не видишь.

Шолохов

Я тебя... в упор не вижу..

Крюков

Мое слово — олово.

Шолохов

Слово — олово.

Крюков

Была не была — повидалась.

Шолохов

Ну, была не была — повидалася.

Крюков

Режь — кровь не потекет.

Шолохов

Режь — кровь не потекет.

Крюков

Шацкие — ребята хватские,

семеро одного не боятся.

Шолохов

Шацкие — ребята хватские: в драке семеро на одного не боятся лезть.

Крюков

Телушку огурцом резали.

Шолохов

Это не в вашей деревне... телушку огурцом зарезали? 127

У Мезенцева и Макаровых нет элементарного понимания того, что фольклорные, местные и диалектные речения не являются собственностью Крюкова — они принадлежат языку.

Существует, к примеру, в языке слово «прорва». Как указывает Даль, в своем первоначальном значении оно было производным от прорывать, прорватьи означало «прорыв, пролом, особенно от воды»; в некоторых диалектах — прорва — «пропасть, бездна, провал или бездонная яма» 128. Прорва образуется, когда в половодье река прорывает новый проход, куда она и устремляется с бешеной силой. В таком значении это слово и существует в донском говоре.

В родных местах Крюкова протекает речка, которая называется Прорва. Об этой речке не раз говорилось в его очерках. В «Тихом Доне» также упоминается прорва в значении провал, бездонная яма: «В полуверсте от хутора, с левой стороны Дона есть прорва, в нее веснами на сбиве устремляется полая вода» (3, 285). В этой прорве Пантелей Прокофьевич утопил слепую кобылицу и сам едва не утонул.

Мезенцев же утверждает, будто Шолохов заимствовал слово «прорва» у Крюкова: «Река Прорва, которая находилась в Усть-Медведицком округе, превращается в “прорву”» 129, — заявляет он, не поняв диалектного значения этого слова.

Чувствуя шаткость своей аргументации в отношении «совпадений» у Шолохова и Крюкова, Мезенцев пытается ввести в научный оборот некое новшество — понятие «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический авторский конвой» 130. Что кроется за этим маловразумительным наукообразным словосочетанием?

Мезенцев пишет: «Творческая особенность Ф. Д. Крюкова заключалась в том, что очень многие детали — сравнения, метафоры, образные слова и выражения, короткие эпизоды, явившиеся подлинными находками большого мастера слова, использовались им неоднократно в нескольких произведениях. Чаще всего находка появлялась в очерке, затем обнаруживалась в рассказе, перекочевывала в повесть» 131. А потом, — по логике рассуждений автора, — и в «Тихий Дон».

Это и есть «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический авторский конвой». Но примеры, представленные Мезенцевым, свидетельствуют, что «конвоировать»-то, собственно говоря, было нечего. Среди вырванных из контекста мнимых «совпадений» нет ни метафор, ни сравнений, ни других «образных слов и выражений», которые были бы «подлинными находками большого мастера слова», каковым, кстати, Крюков никогда не был.

С помощью этой сомнительной «методологии» — сопоставления отдельных, вырванных из контекста слов и выражений Мезенцев пытается отыскать в творчестве Крюкова даже прототипы «Тихого Дона». Это еще одно его филологическое «новшество» — поиск прототипов литературных героев не в реальной действительности, но — в ее отражении, в очерках, рассказах, дневниках Крюкова, — все те же безнадежные попытки найти хоть какие-то нити, ниточки, соломинки, паутинки, связывающие «Тихий Дон» с Крюковым.

Имея в виду, что Шолохов и его тесть «переписали» «крюковский» «Тихий Дон», Мезенцев вопрошает: «Мог ли Громославский или Шолохов предположить, что Леля, Лиза, Изварин и многие другие герои “Тихого Дона” отнюдь не вымышленные персонажи»? 132.

Каковы основания для подобного смелого утверждения?

«Леля» — Ольга Николаевна Горчакова, жена ротмистра Горчакова. Позже она становится женой Листницкого, которому смертельно раненый ротмистр Горчаков «завещает» свою жену. Оказывается, «Леля» — это некая Е. М. Золотовская, имя которой Мезенцев обнаружил в архиве Крюкова: «...Судьба жены Горчакова — Лели в романе очень близка внешне к биографии Е. М. Золотовской. Ее письма к Ф. Д. Крюкову содержат прозрачные намеки в нежности, желании скорой встречи» 133. В Е. М. Золотовскую был влюблен брат Ф. Д. Крюкова, Александр Дмитриевич. «В письме к Ф. Д. Крюкову Золотовская пишет: “Я буду жаловаться на Вашего братца, он невозможный человек. Вы, наверное, уже знаете, что он влюблен в меня, и влюблен так, что я ничего подобного не видела и не слышала, а только читала , он страшно меня ревнует ко всем...”» 134.

Но такое же чувство, — комментирует письмо Золотовской Мезенцев, — испытывает Листницкий к Леле Горчаковой: «...Он <...> рассуждал, как герой классического романа, терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства <...> он, разжигаемый ревностью к мертвому Горчакову, желал ее, <...> исступленно...» (3, 56—57). И вот этого «совпадения» — одинаковых слов о «ревности», которая встречается только при чтении классических романов, — Мезенцеву достаточно, чтобы объявить Лелю Горчакову «невымышленным персонажем» и назвать в качестве ее прототипа Золотовскую, промелькнувшую в переписке Крюкова.

«Лиза», как мы помним, — дочь купца Мохова и возлюбленная погибшего на фронте студента Тимофея в «Тихом Доне».

Мезенцев находит прототип и Лизы, и автора «дневника» студента. Им оказывается земляк и друг Крюкова, студент Ветютнев (в будущем — писатель Воротынский), а Лиза — одна из его возлюбленных. «Обратимся к его откровенным письмам, в которых он, не таясь, описывает свои любовные похождения. Внешние приметы его жизни тоже совпадают с обликом героя “дневника” романа. Он казак с Дона, учится в московском институте» 135.

Далее Мезенцев сопоставляет выдержки из «дневника» в «Тихом Доне» с выдержками из писем Ветютнева к Крюкову:

«О Лизе Моховой в романе: “Она медичка второго курса” (1, 311).

В письме Д. Ветютнева от 2 марта 1914 года находим: “...попал случайно к медичкам -клиницисткам”.

Герой “дневника” романа после связи с Лизой: “Выход. Иду на войну. Глупо? Очень” (1, 318).

Д. Ветютнев 27 ноября 1915 года: “...Готовлюсь к переосвидетельствованию, и к весне уж буду щеголять в серой шинели. Страшно идти на войну”. <...>

В романе: “...виднелась бледная Елизавета. Легонький чемоданчик держала в руках и невесело улыбалась...”; Пантелей Прокофьевич интересуется, куда она уезжает, в ответ слышит: “В Москву, на ученье, курсы проходить” (1, 128).

3 июня 1914 года Д. Ветютнев сообщает из Глазуновской Ф. Д. Крюкову в Петроград: “Всчет барышень в станице оскудение, и я пока никого не видел, кроме Лизочки... 5-го сего месяца Лизочка уезжает из Глазуновки к брату, кажется, до октября, а может, по ее словам, и совсем”» 136.