Игорь Беляев - Гибрид: Для чтения вслух

А пасху делают для Исуса-с-Креста. Это я знаю. К нему бабушка и в церковь ходит.

Целый день я слоняюсь из угла в угол. Не знаю, куда себя деть. Все убираются, готовятся. На кухне такие запахи — просто с ума сойти! Но надо набраться терпения и ждать.

Я ложусь спать. А среди ночи меня подымают. Приходят дядя Жорж с тетей Мусей, и наконец появляется бабушка.

— Кристос — воскрес!

— Воистину воскрес! — все целуются.

Воскрес, это значит улетел в небо. Как шарик.

Дядя Жорж тоже говорит: «воскрес». Хотя он ни в какого «Исуса-с-Креста» не верит. Еще вчера говорил.

Бабушка такая бледная. И глаза совсем прозрачные. Она ест сначала луковицу. А уж потом разговляется. Столько дней у нее во рту «маковой росинки» не было! Потому что пост. А когда пост — бабушка не ест даже потихоньку. Только чай пустой и хлеб.

У меня «поста» не бывает. Бабушка говорит, что маленьким — Бог простит.

А за других она помолится.

Тут мы садимся за стол праздновать. И дяде Жоржу, канешно, достается верхушка. И сидит он на дедушкином месте, во главе стола. Я же говорил! Но зато, зато — я побеждаю его на крашеных яйцах. Видите!

— Одним махом — всех побивахом! — смеется бабушка.

Вот какой я — везунчик!

Раньше мы все жили на Никицкой.

На Никицкой бабушка главная. А папа тоже хотел быть главным.

И мы уехали в Сокольники жить отдельно. А на Никицкую переехала тетя с собачкой. Эта собачка все время тявкает. И в тетину комнату без разрешения ходить нельзя.

Я люблю больших собак. А таких не люблю. Маленькие собаки злые и кусаются. От них никакой пользы.

Люди бывают счастливые и несчастливые. Я счастливый.

У меня самая красивая Мама на свете. У меня самый веселый Папа. Он всегда говорит:

— Сынище-парнище! Если кто-нибудь тебя хоть пальцем тронет, я ему голову оторву.

И оторвет! Будьте уверены.

Вот сейчас они собираются в гости. А я остаюсь дома с Нюрой.

Маме в гости идти не хочется. У нее нет настроения. А папа берет со стола, что под руку попало, и швыряет на пол. Папа всегда колотит что-нибудь, когда у мамы нет настроения. Прошлый раз он дедушкин чайник расколотил.

Я реву:

— Только не расходитесь. Пожалыста!

— Откуда ты это взял, малыш, — удивляется мама. — Кто тебе мог сказать такую чушь?

— Двор-ни-чи-ха!

— Вот я твоей Дворничихе голову оторву! — это уже папа говорит.

— Видишь, до чего ты довел ребенка! Прекрати сейчас же!

Папа быстренько перестает швыряться посудой.

Тут они обнимают меня с двух сторон. У мамы появляется настроение. Они мирятся и уходят в гости.

А я начинаю изо всех сил думать. Если папа с мамой расходятся — куда деваются дети?

Чтобы я побыстрей заснул, Нюра поет мне свою любимую песню:

Я представляю себе это кладбище. Страшного мужика с топором. Девочку. Девочку жалко.

Мне хочется плакать.

И я засыпаю.

Утром появляется торт во весь стол и целая гора конфет.

— Эт-самое, — говорит папа и хохочет. Как сумасшедший.

Мама говорит, что папа совершенно невозможный человек. И с ним нельзя ходить к приличным людям в гости.

Но она уже не сердится. Потому что он все это свистнул для меня.

Ребята пошли на задний двор — запускать змея.

В Сокольниках наш дом сразу за каланчой. А наши окна вон там, на втором этаже. Одно — сюда, а другое — туда, на улицу.

Спереди у нас проходной двор. Тут пожарка, милиция. Кому охота кругаля давать — по улице? Прут напрямик, через калитку.

А играть лучше на заднем дворе. И места больше. И можно спрятаться, куда хочешь. Мы в Сокольниках когда в прятки играем, когда — в казаки-разбойники. Мишка меня в свою команду всегда берет. Потому что верткий!

Сначала змей, гадство, запускаться не хочет. Только разбежишься, а он — бац, и носом! Хвост, что ли, тяжелый? Мочалка — дрянь.

А потом вдруг пошел, пошел! И… сел на провода. Ужас как обидно! Я его дергаю, дергаю. Гадство! Никак! Пришлось нитку стеклышком чикнуть. Так не порвешь! Она — для змея, крученая.

И тут Мишка открыл мне страшную тайну: откуда берутся дети?!

Я, канешно, своим ушам не поверил.

— Побожись, гад!

— Во! Етитская сила. Провалиться мне на веки вечные!

Значит, правда.

Вот живешь на свете и ничего не знаешь. Они нарочно это скрывают. Детям — ничего нельзя. Взрослым — все можно. Вот они нам голову и морочат.

Буза какая-то! Ну что бы я делал, если бы не Мишка?

И я стал потихоньку про себя выпытывать. Сначала раскололась моя папина бабушка.

Оказывается, я родился случайно. Просто маме подвернулся папа. А папа подвернулся тоже случайно.

Сперва папиного дедушку объявили «лишенцем». И папа тоже сразу стал «никудышным». Тогда его отправили «на кулички», к чертовой матери.

А мама туда сама поехала, потому что у нее не было профсоюзного билета. Без билета, ясное дело, ее никто не брал на работу.

Билета у мамы не было, потому что она играла своего Рахманинова и ни о чем серьезном не думала.

Вот когда она кончила свою консерваторию и лучше всех сыграла концерт, тут все и открылось. Надо было больше думать про билет, а не про музыку. А моя мама играла на своем рояле и газет не читала. Откуда же она могла знать, что кругом делается?

На счастье подвернулась тетя Муся из оперетты. Она взяла маму с собой в тьмутаракань на гастроли.

В этой тьмутаракани папа мою маму и подцепил. Торчал как пень за кулисами и глаз от мамы оторвать не мог.

А в Москву он дал телеграмму моей бабушке: «У меня все по-старому. Только я женился».

Бабушка Адельсидоровна схватилась за голову. Но было уже поздно.

Мама вернулась в Москву.

И тут я родился.

На Арбате, у Грауэрмана. Вон он и сейчас торчит на Арбате!

Как хорошо все вышло! И папу вовремя послали к «чертовой матери». И мама за билетом в тьмутаракань не зря поехала. А по-другому — меня бы совсем не было.

В Сокольниках я сплю фактицки под роялем. Вечерами мама играет своего Шопена или своего Рахманинова. Не каждый день, а когда у нее есть настроение.

Та-та тарам-там, та-та-та-та тарам-там.

Я лежу с закрытыми глазами. А потом улетаю. По-правдашнему. Как змей.

А на Никицкой у нас есть радиво. Прямо над кроватью висит бумажная тарелка. Она сама поет и разговаривает. Там такая пуговка есть. И ее можно подкручивать. Хочешь — громчее. Хочешь — потише.

Теперь мы знаем, что кругом делается.

И если завтра будет война — мы сразу услышим.

Только оно хрипит как-то.

Но это не я в него мячиком запулил!

А бабушка говорит, что радива раньше совсем не было. Ни у кого. Даже у дяди Жоржа.

Дядя Жорж живет на Никицкой, где бабушка. Даже в том же подъезде. На первом этаже. Только в другой квартире. Бабушкины окна — сюда от парадного. А дяди-Жоржины — туда.