Игорь Беляев - Гибрид: Для чтения вслух

Автобиографическая повесть для малого театра, кино и телевидения — в естественных декорациях и подлинных костюмах, сшитых из воспоминаний и придумок современника

В провале темной сцены — «Рениш» с открытой крышкой. Отдельные предметы мебельного гарнитура черного дерева, купленные у «Мюра и Мерилиза» на Петровке еще до революции. Большое овальное зеркало в тяжелой раме. Часы «Павелъ Буре» с боем.

Впереди — кресло, обитое серебристым шелком, и круглый столик на тонких ножках.

Вещи появляются и исчезают. Как воспоминания.

У рояля белокурая пианистка. В длинном шелковом платье, со шлейфом.

Звучат первые аккорды этюда Скрябина.

На публике появляется известный Артист.

Он одет в концертный смокинг. В руках записная книжечка и трость.

Оглядывается. И читает:

— Это наш бедный «Рениш». В комнате сыро. Особенно зимой. И печка не помогает. Построили дом из какого-то пустотелого кирпича. Стены плачут. А рояль постоянно расстраивается. Слышите? Дребезжат сразу две ноты. И косточка от клавиши «до» отскочила на днях. Придется снова звать настройщика.

У рояля моя мамочка. Господи! Как я скучаю без тебя! Ты ведь единственная понимала меня всегда.

Узнаёте? Конечно, знаменитый этюд Скрябина… Когда слышу эти божественные звуки, я улетаю далеко-далеко. На другую планету.

А все это было. Было. Еще до Войны.

Ужасно смешная штука — жизнь.

Как говорил один Сказочник в старом спектакле: «Крибле, крабле, бумс… Тсс…»

Он прикладывает палец к губам.

Музыка и Пантомима.

На манер театра восковых фигур и немого кино.

— Гулять надо в своем дворе. А на улице могут задавить, — говорит Аня. И мы идем на улицу.

Моя мамина бабушка живет у Никицких Ворот.

Никаких ворот по-правдашнему нет.

Есть просто улица. И по ней ходит трамвай — «Аннушка».

И «Двадцать второй».

Дом бабушки против театра.

А театр называется «РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИЯ»!

Вон там я и живу, в гостях у бабушки.

Обнаружился я в этой жизни, когда мне было лет пять. Да, точно — пять лет.

Вот я стою на углу Никицкой. Там — памятник…

А здесь аптека. Остановка у магазина. Но сегодня трамвай по рельсам не ходит.

Первое мая! Праздник!

На аптеке — портрет. В полдома! Узнаёте? Ну канешно — самый добрый человек на свете. И самый умный.

Мимо все бегут с выпученными глазами.

Гремит музыка:

Я держу Аню за руку. Крепко-крепко. Потому что боюсь потеряться.

Демонстрация!

— Какие мы холосенькие! — говорит какая-то тетя и гладит меня по голове.

На мне бархатный костюмчик, который сшила бабушка из дедушкиного пиджака. И большой бант в горошек.

Я стесняюсь. Все на меня смотрят. А тетя протягивает конфету.

На фиг мне нужна ее конфета?!

— Что должен сказать вежливый мальчик? — рассерживается Аня.

И вежливый мальчик говорит:

— Спасибо, тетя.

На бульваре продают «уди-уди» и мячики на резинке.

Вот такие. Раз — два! Раз — два — три!

Но больше всего мне хочется шарик, который летает.

Вон там стоит дядя на одной ноге, и у него целая куча этих цветных шариков.

Красные! Синие! Зеленые!

Я хочу красный. И синий тоже.

Тащу туда Аню — вдруг все шарики кончатся. И нам ничего не достанется.

Вчера бабушка водила меня сюда в парикмахерскую. Подстригаться на лето.

Я не люблю подстригаться. Потому что волосы потом кусаются.

На кресло положили доску. А на доску я влез сам. Тетя-парикмахер сказала, чтобы я перестал вертеться. А то она мне отстрижет уши.

Тут она взяла машинку и как вцепится!

Я, канешно, заорал.

А бабушка сказала:

— Перестань сейчас же! Ты же мужчина! Возьми себя в руки.

Я, канешно, мужчина. Но зачем за волосы дергать?!

Беру себя в руки. И эта противная тетка оставляет мне вот такую челку на все лето.

Бабушка этот праздник не считает. У нее — Рождество и Пасха. Но сегодня она все равно печет пироги. Потому что к обеду соберется вся семья.

А я люблю всякие праздники.

Дома я сказал, что это песня про мою бабусеньку.

— Почему? — спросил дядя Жорж.

— А потому, что наша бабусенька — кипучая, могучая, никем не победимая и самая любимая.

— Сам додумался? Или Аня научила?

— Да будет вам, — рассердилась Аня. — Как что, сразу Аня виновата. — И пошла на кухню обижаться.

К Ане придираются, потому что она — неродная дочь.

— Со стола убрать — Аня! Посуду мыть — Аня! Как будто, кроме Ани, некому.

У меня одна мама и один папа. Две бабушки и два дедушки. Правда, один дедушка уже давно почему-то прохлаждается в тьмутаракани. И я его живого не помню. Только на этой вот большой фотокарточке.

Очень хороший дедушка! Из его костюмов мне и перешивают. А дедушка, может быть, скоро приедет, если его там отпустят. К нему бабушка собирается. Не насовсем. В гости.

У нас большая семья. Тетей и дядей у меня — завались. Но больше всех со мной занимается Аня. Хотя она и неродная бабушкина дочь. Просто когда у Ани все отправились на тот свет, бабушка взяла ее к себе воспитывать. Тогда она была совсем девочкой.

Дядя Сережа говорит, что она и теперь еще девочка. Потому что замуж не вышла. А замуж Аня не вышла, чтобы не бросать бабушку. А теперь и меня.

По вечерам Аня мне читает книжку про тысячу и одну ночь. Сказка с картинками.

Дядя Жорж говорит, что сказки — это сплошное вранье. И нечего мне забивать голову. Лучше, если бы Аня меня учила считать до ста.

А я еще не знаю, что лучше. И все равно прошу Аню почитать мне про Синдбада-морехода.

Мне нравится «сплошное вранье».

Я живу или на Никицкой у бабушки. Или в Сокольниках — с мамой и папой. У меня два двора. И два друга. Вовка на Никицкой. И Мишка в Сокольниках. А летом я вообще живу в Лосинке, у папиной бабушки и папиного дедушки.

Лето, зима, лето — прошел год.

Зима, лето, зима — еще прошел.

Так и живем.

Чиво смеетесь?

— Эй ты, ивреец! — кричит мне мальчик.

Я не знаю почему, но страшно обижаюсь и не хочу с этим мальчиком играть. Дома я спрашиваю:

— А что такое «иврей»?

— Твой папа еврей, твой дедушка еврей.

— Какой дедушка?

— Папин папа.

— А твой папа?

— Мой папа русский, и мама тоже русская. У тебя одна бабушка русская, а другая нерусская.