Сергей Комаров - Либералия. Взгляд из Вселенной. Потерянный дом

Вместе со страной из моей жизни исчезли не только научные исследования, рабочие журналы, приборы, научное оборудование, посуда, реактивы, библиотеки и техническая литература, в которых мне было всегда интересно жить и копаться, как малому ребёнку в песочнице, но и литература художественная, её классики, талантливейшие писатели, которых было множество, и которых классиками, надеюсь, ещё когда-то назовут. Исчезли и те её знаменитые личности из разных областей её жизни: науки, искусства, хозяйствования, управления, что поднимали её культуру на занебесную для меня высоту. И это не было лишь, так называемым, её интеллектуальным слоем. Культура непроизвольно через массовые чтения нашего народа прекрасной литературы, буквально на ходу и набегу, и, конечно же, в туалете, где кроме как чтения, и делать было нечего, проникала в каждого жителя моей страны.

Величие её сам я никогда и не мерил, у меня не было ни его измерителя, ни надобности, но оно ощущалось, и оно было её лицом, на которое её скрытые и открытые враги смотрели с раздражением и неприязнью.

Я же был человеком, хоть и образованным технически, но малокультурным – на работу и с работы, не до культуры тут, а потому и не причислял себя в своём сознании к интеллигенции, впрочем, как и сейчас. Ведь и она незаметно для меня из страны исчезла, а её место занял истеблишмент – власть имущие, правящие круги, политическая элита или массмедийный и политический бомонд. Но когда мне, всё же, приходилось отрываться от насущных дел, а это случалось, и я запоями погружался в многочисленные литературные журналы, многотомные издания, чтение в транспорте и на ходу по пути на работу и с работы, выходил на коротком поводке жены в театры, даже, иногда – в оперу или балет, ко мне приходило ощущение своей малости, по сравнению с тем огромным культурным и интеллектуальным богатством моей безусловно великой страны.

Есть люди, что теряют ощущение реальности и попадают в экстаз от азартных игр, я же терял его от запойного чтения того, до чего сам дотянуться никогда не смог бы. Ведь истинный художник это ни тот, кто видит мир в его полноте и богатстве, отлично от видения других людей, а тот, кто умеет этой свой мир донести до человеческих масс, и тем самым сделать и их зрячими, способствуя превращению масс в личности.

Но те, кто вдруг возникли в нашей стране, как бы, ниоткуда, как изображение на фотобумаге, положенной в проявитель, всегда смотрели на неё и на наш народ, с самого её становления, как государства, со своих Западно-культурных высот с раздражением за то, что мы есть, и никогда в своём сознании не ставили наш народ вровень себе, считая его диким, валенком, сапогом или ватником. И я допускаю, что мы и были, по сравнению с ними такими дикими.

А почему бы и нет? В чём же дикий хуже домашнего? И какое им до этого было дело, когда мы живём у себя, а они должны были жить у себя?

Однако такой их взгляд имел и очевидные объективные корни – банальную зависть. Мы своей относительно малой численностью занимали огромные жизнепригодные для Запада территории, обладающие несметными природными ресурсами. А это несправедливо ни с какой стороны: ни по-братски и ни по-божески. Встаньте на их место, и вы придёте к такому же убеждению. И ведь нет больших причин проявлять ненависть к соседу, чем видеть, что он живёт богаче и счастливее тебя, или, что он живёт как собака на сене: ни себе, ни людям. Всё ведь познаётся и воспринимается человеком только в сравнении.

В отношении нашей жизни в сравнении с западной в советское время по стране ходил такой вот анекдот.

Как-то приехал в нашу страну француз. Посмотрел, как мы живём, и начал говорить нам: «Счастливые вы, очень даже счастливые», – на что мы в знак согласия и признательности ему, стали радостно кивать ему головой. А далее он сказал: «Вы даже представить себе не можете, насколько же плохо вы живёте».

Анекдот этот, конечно же, вызывал у нас смешок, а точнее, ухмылку, ибо, с одной стороны, мы верили тому, что это именно так и было, но с другой – это задевало наше самоощущение, что мы то же люди, и не хуже французов.

Самоироничность и чувство юмора, всё-таки, присущи нашему народу в большой степени, что и свидетельствует о его высоком природном интеллекте, ибо надсмехаться над собой же лежит за пределами человеческих амбиций и инстинктов самозащиты. Ведь просто валенки, сапоги, ушанки и ватники над собой бы не смеялись, а мы ведь, если и ватники, то те самые, которые многократно отражали нашествие на нас этих разномордных Западных цивильных воротничков, бабочек и кружевных манжет с бриллиантовыми запонками в золотом обрамлении, опрокидывали и громили их армии, не жалея и свои хоть и ватные, но, всё же, жизни. И посмеявшись над собой пяток минут, мы так и продолжали именно свою ватную жизнь, а не французскою – беловоротничковую и в кружевных трусиках.

А был ли тот француз счастливее меня? И в чём он измерял плохо ли или хорошо мы жили? Ведь ни в науке, ни в искусстве, ни в литературе, они нас не опережали. Разве, что в средневековой архитектуре, нижнем кружевном белье и, безусловно, в вине. И только сейчас, когда при отсутствии настоящего дела и общественной занятости, я, от нечего делать, приобрёл своё мировоззрение, и укрепился в нём, мне стало ясно, что у каждого народа своя жизнь, свои ценностные приоритеты, и своё понимание правильной и счастливой жизни.

Сейчас у меня, так оно точно своё, даже не соседское, и ни общечеловеческое, и я счастлив от своей прошлой – слепой, и своей нынешней – зрячей жизни, более, чем любой француз в его изысканном нижнем белье, залитым, по неосторожности, красным вином, белыми пятнами человеколюбия и другими издержками западной цивилизации.

Власти нашей страны, и компетентные органы, конечно же, видели и осознавали враждебный настрой Запада по отношению к нам, принимали соответствующие меры, чтобы обезопасить жизнь страны и её народа, что им и удавалось, но что обывателям, подобным мне, кому то, что не касалось их жизни конкретно, было пофиг, а понимание международной ситуации если и доходило из телевизора, то не более, чем шум от городских улиц.

Свою жизнь человек может описать только в её самоощущениях, что недоступно для другого человека, который видит ту же самую, но чужую для него жизнь, посредством своих глаз и только через свои ощущения. И какая из этих жизнь всё же ближе к жизни действительной? А никакая. Да и кому она нужна эта действительная жизнь, кроме самой этой жизни, коль её никто ни видит, и никто ни ощущает? Ведь ощущения человеку даны только для его личной, а ни для действительной жизни.