Анатолий Лазаревич - Становление информационного общества. Коммуникационно-эпистемологические и культурно-цивилизованные основания

Определив ход «вещей и идей», целе-рациональный подход естественно привел к формированию «человека-машины», торжеству механистического упрощения, «спрямления», линейного конструирования, возможности на основе сформулированных алгоритмов упорядочить структуру и обеспечить эффективное функционирование не только каждого «звена», но и производства всех общественных отношений.

Прошлый, овеществленный труд в виде машины или, шире говоря – средств производства, стоил гораздо дороже сравнительно дешевого живого труда работника. Ранее нерасчлененный и кое-где, по словам К. Маркса, «полухудожественный труд» в условиях Традиции теперь глубоко специализировался, и человек становился одномерным, «функцией одного движения» (П. Дракер). Это было обусловлено не только интересами повышения производительности, но и контроля за работниками. Уже в начале XIX в. буржуазные идеологи откровенно писали, что машина, этот «железный человек», есть «творение, предназначенное для восстановления порядка в рабочих классах» [235, с. 379].

Индустриальное общество – это машиноподобный Левиафан, который требует жестко центрированного, линейного и иерархического управления. М. Вебер ясно выразил эту потребность в своей теории «бюрократической организации», способной обеспечить эффективную деятельность человека в современном обществе. «Технический разум» наделил ее следующими чертами: игнорирование личных качеств во взаимоотношениях между сотрудниками организации; разделение труда на основе функциональной специализации; четкая иерархия власти; система правил, определяющих права и обязанности каждого члена организации; система процедур, определяющих порядок действий во всех ситуациях функционирования организации; отбор и выдвижение работников по квалификации.

Иными словами, Вебер рассматривал бюрократию как позвоночник: его звеньев ровно столько, чтобы обеспечить стабильность организма. По степени эффективности бюрократическая организация имеет такие же преимущества, какими обладает машина по сравнению с немеханизированными способами производства. Вместе с тем организация, по Веберу, – это отрицание свободы человека, и, как самоцель, она может быть реализована лишь вне организации. Целе-рациональное начало оказывается редуцированным не только до человека-машины, но и машино-подобной организации. В этом, отмечал Н. А. Бердяев, принципиальное отличие внешней механической организации от организма, который содержит в себе внутреннюю цель саморазвития.

Механистические научные принципы в индустриальном обществе проецируются на всю совокупность общественных отношений. «То, что имеет силу относительно системы машин, – писал К. Маркс, – верно также для комбинирования различных видов человеческой деятельности и для развития человеческого общения» [233, с. 214]. Подобно «небесной» механике, земная механика этого рукотворного космоса – отлаженный часовой механизм, необъятная фабрика, объективированный, циклически воспроизводимый процесс, в котором человек – также идеальный винтик и функция. Спинозовская свобода предстала в неожиданном свете – как рациональное знание определенных ролей и необходимость следовать им.

В такой жесткой системе «границы, в пределах которых люди принимают свои решения, должны быть тщательно очерчены и четко обозначены заметными и недвусмысленными знаками. Как нечеткость, так и излишек смысла, как недостаточность, так и избыток возможных толкований представляют собой отклонения от нормы, с которыми рациональная организация мира людей не может в итоге смириться… Модернити стремилась… к набору правил, не знающих исключений, к инструкциям на все случаи жизни; к систематике… к пошаговому решению задач… к миру, где существуют конкретные (скорее алгоритмические, чем стохастические) рецепты для каждой ситуации… Иными словами, сознание эпохи модернити вынашивало проекты замены истории законодательством; замещения неконтролируемых и, возможно, неподконтрольных "законов истории" логически связанными правовыми нормами… Разум модернити – это законодательный разум, а практика модернити – это практика законодательства» [20, с. 82–83].

В классическом индустриальном мире, по существу дела, технико-экономические стимулы деятельности являются самодостаточными, а все иные становятся избыточными, в лучшем случае – извинением за издержки рассудочной рациональности, ее мимикрией или украшением. Цветы «прекрасных порывов» модернистского идеала опадают. М. Вебер вначале полагал, что капитализм во многом стал современным благодаря «духу» протестантизма. Однако впоследствии он пришел к выводу, что капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь такую же помеху, как и регламентирование экономики со стороны государства. Реально реформаторское религиозное течение возникло уже после становления капитализма. А господствующее теперь мировоззрение определялось интересами торговой или социальной политики [66].

Индустриальное общество располагает, хотя и все менее в «чистом виде», имманентным механизмом саморазвития, который воспроизводит определенный тип общественных отношений. Этот механизм заключается в том, что «создание богатства является актом столь же общественным, сколь и индивидуальным, и успешно действующие кампании представляют собой нечто большее, чем машины по деланию денег и максимизации прибылей. Получается, что не капитализм должен служить нам, а мы должны служить ему» [392, с. 3]. «Железным» императивом звучал вердикт: «Что хорошо для "Дженерал моторс", то хорошо для Америки». Однако до сих пор никто не может отменить отмеченную К. Марксом тенденцию: капитал дремлет, получая 2 % прибыли, оживляется при 50 %, но в ожидании 100 % нет такого преступления, на которое он не пойдет даже под страхом виселицы. Это тяготение не всемирное, но неотвратимое, и уже в период первоначального накопления капитала классик определил его как «кровавую зарю».

Такая тенденция воплощена в поныне реально действующем принципе эволюционизма. У него не этические, а естественнонаучные основания. Этот принцип вначале возник в науке и затем приобрел характер императивного универсального импульса практической деятельности. По Р. Тарнасу, эволюционная теория явилась продолжением и, по-видимому, окончательным оправданием того интеллектуального импульса, который был задан Научной Революцией, но вместе с тем она повлекла за собой и значительный разрыв с классической парадигмой этой революции. Эта теория вызвала мощный сдвиг в сторону, противоположную постоянной, упорядоченной и предсказуемой гармонии картезианско-ньютонова мира, признав за живой природой беспрестанные изменения, борьбу и развитие. С победой дарвинизма, в частности, после знаменитых оксфордских дебатов в 1860 г. между епископом Уилберфорсом и дарвинистом Т. Гексли, наука добилась полной независимости от религии. Вера стала приватной. С теорией эволюции и теми бесчисленными последствиями, которые она имела во всех областях знания, становление природы и происхождение человека, как и динамику природных видоизменений, стали объяснять исключительно естественными причинами [350, с. 243, 257, 259].