Роберт Оганян - Москва – Кавказ. Россия «кавказской национальности»

Счёт жизни новорожденного ведётся днями, потом неделями… – ив один из начальных дней состоится обряд имянаречения, начисто забытый сегодня: собрались аксакалы, во главе стола свояк отца Али-Мамед, Бирдже-даи, дядя Единственный, научен мусульманской грамоте, должен с молитвой на ухо шепнуть, тем самым закрепив на всю жизнь, моё имя; младенца передают из рук в руки, каждый повторяет на ухо имя. Вообще-то в мусульманской семье – обычай, тоже забытый: рождающийся мальчик автоматически получает имя Мухаммед, если девочка, – Фатима, может иметь при этом – и такое есть право у родителей – второе имя.

Старший брат, умерший, как уже было сказано, в младенчестве, назван был отцом в честь своего отца Алекпером, полное имя – Али-Акпер. К слову сказать, многие азербайджанские имена связаны с исламом, шиитским течением (азербайджанцы в основном шииты). Али-Акпер означает Али Великий, имеется в виду двоюродный брат и зять пророка Мухаммеда, женатый на его дочери Фатиме. Али особо почитаем шиитами, которые ставят его вровень с Мухаммедом, а зачастую даже выше. Чаще имя Али даётся в сочетании с другими священными именами или ипостасями Всевышнего Аллаха. Здесь же замечу, что право назвать сына именем отца принадлежит первенцу в семье, но так как ни у кого из старших братьев отца сыновей тогда не было, это право, как принято в азербайджанской семье, перешло к нему.

Отец, не ломая установленную им же самим традицию, чтоб в имени непременно был Али, решил дать мне имя Али-Ислам, продолжая линию Али-Акпер и Али-Икрам. И тотчас во всём доме это стало предметом разговоров, де, жить младенцу в новую эпоху, а носить имя дедовских времён, и соседи, интернациональное содружество, чуть ли не заставили отца, настояли – якобы всё это было делом рук аджарки Ламии-ханум или неведомой мне татарки, чтобы отец поменял мне имя.

Снова был приглашён свояк отца, и на другое, кажется, левое, ухо мне прошептали Чингиз. Поменяли, как говорится, шило на мыло: в российских условиях имя завоевателя земель русских, с кого пошло так называемое татаро-монгольское иго, вряд ли могло вызвать иного, нежели отторжение, отношения. И я неловко себя чувствовал, когда в школе на уроках по истории произносилось Чингисхан с отрицательным, разумеется, оттенком. И долго всматривался в портрет дикого завоевателя в учебнике, тщетно пытаясь постичь в положительном свете своего тёзку, но на меня смотрели узкие и хищные глаза, я видел свисающие усы, скрюченные руки, колчан, забитый островерхими стрелами… Некоторые из родичей-ровесников к тому же зачастую переиначивали Чингиза на Джингиза, а джинн известно что за существо.

А пока мой возраст исчисляется месяцами: первый, третий, седьмой… Стоп! Кажется, семь месяцев!.. Но никто не поверит, что можно запомнить себя, семимесячного, даже сам не верю! Но расскажу, потому что отчётливо помню: младенец спал в подвесной люльке, а мать с отцом прилегли тут же в тени старого инжирового дерева, подремать на паласе.

Когда мать очнулась, она увидела меня на земле. Я ел песок. Ем, ем, а он, этот песок, пресный, хрустит, хотя и зубов нет, потому что до зубов надо пройти целый исторический этап ползания.

Уже год исполнился, надо отметить: брат родился 10 апреля, а я, как сказано, 20-го. Отмечать дважды— 10-го, а следом 20-го – накладно и нескромно, без того многие в родне завидуют (о зависти как наивысшем грехе часто говорит набожная моя бабушка, и это укоренилось во мне: никому и никогда не завидовать): Счастливица! Подряд троих мальчиков родила (что один умер – это в расчёт не принимается)! – А в уме или за глаза: Другие даже одного мальчика никак не родят, а эта… – и т. д.

Самое страшное, чего опасается бабушка, – это сглаз!..

Можно логически предположить, что родителям пришлось выбрать один из двух дней и отмечать вместе дни нашего с братом рождения: 10-го, очевидно, нельзя, ибо младший в этот день ещё не появился на свет, так что лучше всего – 20-е.

Многие годы – я из Москвы, а брат из Баку – мы поздравляли друг друга: я его – 10-го, а он меня – 20-го апреля. Но 20-е настолько укоренилось в сознании старшего брата, что настал день, и он решил, что не я, а именно он родился 20-го, и впоследствии, многие-многие годы спустя, меняя паспорт, в графе дня рождения проставил это число.

Нам, очевидно, дарили подарки, какие – не помню! Дни рождения наши кончились со смертью отца, а потом война… Их уже не отмечали: не до этого, да и расходы!

Частая тема разговоров в семье – мучения бабушки, взявшей на себя заботу о внуке, капризном и непоседливом: мама учится, надо хотя бы закончить семилетку, чтоб пойти в техникум, она уже знает, кем будет, – акушеркой! Отдаю должное отцу: на всё, что связано с учёбой, смотрит свято – самому не пришлось после русско-татарской школы продолжить, мечтал быть врачом: если жена хочет учиться, препятствовать не будет.

У меня в архиве хранится справка, на неё приклеена фотография матери, скреплена гербовой печатью, Акушерской школы Наркомздрава А.С.С.Р. (это на двух языках, на азербайджанском – латиницей, и здесь джумхурийет вместо слова республика, а также шур'а вместо слова советская: замены эти были произведены впоследствии в целях унификации и… русификации). Удостоверяется, что Гусейнова Махверя (редко кто правильно писал необычное имя моей матери) действительно обучалась в Медполиттехникуме и в 1936 г. окончила, получив звание акушерки, с законченным средним медицинским образованием.

Ничего не сохранилось из написанного рукой матери; кто знает, может, где-то и её автобиография хранится, да как её найти? в архиве больницы имени Азизбекова, сданной, очевидно, в госархив? но когда ещё такая возможность будет, поехав в Баку, разворошить архивы полувековой давности: со смерти матери прошло уже более 56 лет. – сегодня уже 60!

Единственное, где её почерк, – в книге, издана буквами латинскими, куплена была матерью в канун моего рождения, на обложке – Bayatilar, народные четверостишия на темы, главным образом, любви, в них сосредоточена вся философия жизни и смерти моего народа. Несколько чистых страниц книги были исписаны рукой матери, буквы угловатые, непривычно кривые, – она была левшой, это передалось и мне. О чём были те записи матери, память не удержала. Но помню лишь, что это были такие же, как в книге, четверостишия, баяты, – то ли из ею услышанных, которые не вошли в сборник, то ли были сочинены ею самой. Вообще-то, замечу, она любила рифмовать строки, к тому же в Азербайджане, если из троих мужчин двое – стихотворцы, и они это любят декларировать, то из двух женщин одна – непременно поэтесса, но часто, в отличие от мужчин, любящих выставляться, скромно помалкивают.