Роберт Оганян - Москва – Кавказ. Россия «кавказской национальности»

К автобиографиям, когда мне из архива прислали из Баку их фотокопии, был приложен листок, написанный чужой рукой, будто мне в помощь, чтобы не запутался в них, – первые три даты совпадают с автобиографиями:

26 апреля 1922 г. – назначен районным смотрителем Бак-гормилиции 1-го района г. Баку.

28 февраля 1924 г. – помощником начальника 4-го района г. Баку.

С сентября 1924 по 1929 г. был секретарем Комитета торгово-промышленных и кустарно-производственных предприятий г. Баку.

А далее должности – частью уточняющие, частью – как бы новые и расходятся с автобиографиями:

С 1929 по 1930 г. – пом. Нач. 6 горотделения.

С 1930 по 1936 г. – сотрудник ГПУ Аз. ССР.

Впрочем, точно помню, что в году 1934-м или 1935-м отец работал в 3-м отделении милиции, о чём в памяти сохранился эпизод, впоследствии даже записал его, находясь в состоянии ностальгической (советской) эйфории:

Крутится чёрный диск. Мне кажется, что музыканты внутри ящика, из которого вылетают звуки. Я сижу на табуретке, ноги чуть касаются перекладины между двух ножек. Я в комнате третьего отделения рабоче-крестьянской милиции, что в одноэтажном глинобитном доме с зарешёченными окнами. Здесь одни мужчины. Патефон крутит пластинку – лезгинка! А мужчины, рослые, большие, на пятачке против стола танцуют. Хрустят коричневые упругие портупеи, оттопырены галифе, как лакированные, блестят начищенные сапоги. Отец любит танцевать, и другие милиционеры не отстают от него, встают на носки, как настоящие танцоры… Очень много лет прошло с тех пор, даже не верится, что это было: милиция, лезгинка, танец мужчин. Они почти все, как и мой отец, – из деревни, пришли добровольно в эту самую «рабоче-крестьянскую», верят в то, что делают, и делают то, во что верят. Лица расплылись в улыбках. Я рад, я захвачен их танцем, танцем больших мужчин.

Далее в том приложении к автобиографиям:

С 1936 по 1937 г. – вновь пом. Начальника отделения УРКМ НКВД Аз. ССР.

С 1937 по 1939 г. – сотрудник ОБХСС УРКМ Аз. ССР.

3 марта 1939 года умер.

Говорили в семье, что накануне отец был командирован в особом отряде на борьбу с «бандитами» в один из горных районов, кажется, в Конахкент, и, непривычный к конной езде, сильно натёр себе пах, случилось заражение крови; отца уложили на операционный стол, но врачи, поняв, что конец предрешён, зашили рану… Бабушка моя видела отца, он был в полном сознании, увозили на каталке из операционной, и сказал ей, тёще, бодрым голосом, как потом рассказывала – сочинила, дабы утешить нас с мамой? – Прощайте, я ухожу! Береги моих сыновей!

И вдруг странная – в последней автобиографии – заключительная фраза, выделенная им в особую строку:

В данное время себя чувствую слабым.

Что значит слабым? Больным? Неспособным к работе? Разве такое пишут в автобиографии? Странно звучат – особенно в свете скорой гибели.

Я часто задумывался над судьбой отца: его лихорадочные, иначе не скажешь, метания по жизни наперегонки с годами от одной работы к другой: уволили, сам ушёл, временно там, здесь. поиск работы, которая б отвечала его душевным потребностям? была б материально выгодна, вывела б из-под опеки братьев? давала моральную свободу?

Образованность, столь редкая в те времена для людей его среды – кустарей или мелких торговцев (но старший брат Ага-Али мнит себя купцом высшего ранга, его товары на рынках Стамбула, но отец-то понимает: мания величия человека, себя не реализовавшего), среди братьев и родни – единственный грамотный, и – невозможность удовлетворить потребности в дальнейшей учёбе, о чём он, как помню, всегда мечтал: Сам не стал врачом, а очень хотел, так пусть сын мой станет, – показывал на меня. И отчего-то охватывал меня страх: вдруг заставит?

А тут – милиция. Государственная служба. Облачён частичкой большой власти, на деле может показать служение отечеству. Честность. Помочь другим. Быть справедливым. Мундиром защищён от всяческих житейских, бытовых невзгод, который… Однажды был тёплый летний день, нищий пробрался в дом, снял свои лохмотья, преспокойно, не спеша надел отцовскую милицейскую форму и был таков. Сначала не сообразили, что форма украдена: лишь увидев на полу под вешалкой валявшееся тряпьё, поняли, что это – лохмотья нищего. Казалось – курьёзный случай, смешная частность, но было во всём этом что-то символическое, словно без мундира он сам – такое тряпьё… Пойдя в милицию, отец попал в некоторую кабалу обстоятельств и уже не мог просто так взять да уйти.

Хочу трезво судить об отце, не идеализировать. Не помню моментов шикования в нашей семье ни при жизни отца, ни тем более после него. Жили сверхскромно, от сих до сих. Чтоб кто-то что-то принёс домой в виде подарка, взятки, подношения? Невозможно. Даже когда двоюродные братья матери вознеслись высоко, общесемейные успехи не отразились ни на службе отца, ни в нашей каждодневной жизни. Такое, чтоб толкать своего, очевидно, не было принято. Или яркий индивидуализм отца тут всему сопротивлялся? Привилегии конечно же имелись, как без них? Помню, отец по месту работы получил талон на приобретение сукна, и мы с матерью однажды пошли в дом на морской набережной (где только таких домов не было? так и в Баку называли здание НКВД, потом – КГБ) и в складском помещении нам выдали, забрав талон, зеленоватого цвета сукно. Мне и брату из этого сукна сшили потом шинели и, как только они были готовы, повели фотографировать, неудобно в шинели было, шея чесалась, руки и ноги скованы, будто в панцирь заключён. Но зато тепло, никакие свирепые бакинские ветры не остудят тело.

И милиция же морально, а потом и физически сгубила отца: вынудила помалкивать, когда арестовали родственников жены, даже солгать, что никаких связей с ними… Будучи с детства, как теперь понимаю, впечатлительным, я слишком резко, взрывчато отношусь ко всякого рода несправедливостям, в том числе – увы, можно было бы тут в большей степени – собственным.

Судьба вернула меня в новом веке к этим свидетельствам прошлого, в частности, автобиографиям отца: у внучки, студентки Кембриджа Дины, единственной дочери моего единственного сына, названного в честь отца, вдруг пробудился интерес именно к кавказским своим предкам, что вызвало поистине ликование среди моих родичей и земляков: нашенское, так сказать, взяло верх, пересилило! – а в предках у неё, кроме азербайджанского, ещё и кровь русская, это бабушка по матери, и еврейская – дед по матери и бабушка по отцу.

Так вот: внучка решила побывать, как она заявила в Кембридже, в Азербайджане на родине деда-писателя, и подвигла меня, тогда полубольного, который не желает никуда двигаться с насиженного места, на серьёзное действо: сопровождать её в этой поездке.