Антон Райков - Теория соотносительности

Жил был на свете поэт по имени Аллоний. Был он от природы наделен великим поэтическим даром, и прекрасно знал об этом. Аллоний говорил так: «Писать стихи для меня так же просто, как для всех остальных – не писать их. Стих и я – моя стихия». Так говорил Аллоний и поражал всех своим поэтически дарованием. Больше всего Аллоний любил говорить о вдохновении. Он говорил так: «вся поэзия построена на одном только вдохновении. Бедные писатели: они должны страдать, чтобы выдать на гора сотни страниц исписанной бумаги. Поэт не таков. Поэт может сказать все в одном лишь четверостишии. Вот, слушайте меня», – и Аллоний завершал свою речь удивительным по красоте четверостишием, после которого оставалось только согласиться с его словами.

Аллоний, казалось, не придерживался никакого особого метода в своей работе, а когда его спрашивали о методе, он только презрительно пожимал плечами: «Метод? Наверное, есть какой-то метод, но вот в чем он состоит, я не знаю. Когда у меня должное поэтическое настроение, я всегда найду что сказать и без всякого метода. Или, может, именно в этом и состоит мой метод: всегда быть готовым к тому, чтобы испытать вдохновение». Время шло, и поэтическая слава Алония только лишь возрастала, хотя при этом нужно сказать, что количество издаваемых им стихов было крайне невелико. Аллоний вообще высказывался в том духе, что вряд ли напишет «Книгу» стихов и за всю свою жизнь. «Целая «книга» стихов!», – восклицал Аллоний, – «Какой ужас! Лучше уж я буду работать над своим маленьким томиком непревзойденных шедевров. Хотя нет, что это я сказал – «работать». Я и не подумаю работать над ним. Я буду творить свой маленький шедевральный томик». И Аллоний творил. Он любил презентовать перед публикой каждое свое новое стихотворение, ведь стихотворение, по его мнению – это как картина, оно может считаться вполне законченным и бессмертным шедевром. Шли годы и, наконец, он издал-таки томик стихов, который быстро разошелся среди всех почитателей поэзии и вообще среди всех образованных людей того времени, когда творил Аллоний.

Когда же Аллонию задали вопрос о втором томике, он выразился вполне определенно: «Второго томика не будет. Я не собираюсь выжимать из себя стихи, как выжимают сок из фруктов. Одного томика стихов вполне достаточно. Я, пожалуй, еще напишу ряд стихотворений, может быть пару циклов, но не более. Да и то, если вдохновение не оставит меня. Нельзя же быть уверенным в нем». И похоже, вдохновение и вправду стало отказывать Аллонию, или во всяком случае, стало посещать его намного реже. Его новые стихи можно было услышать все сложнее, а вскоре он и совсем замолчал. А замолчал Аллоний вот по какой причине: в узком кругу своих почитателей он произнес следующую речь: «Я решил, что в этом году напишу одно лишь всего четверостишие, но зато потрачу на него все свое годовое вдохновение. Уверен, это творение будет моим лучшим, это будет не стих, а одно сплошное вдохновение». Так сказал Аллоний и все стали ждать того момента, когда он явит миру свой непревзойденный шедевр. Ждали-ждали и дождались. Аллоний вышел перед многочисленной публикой, замершей в ожидании, и прочел памятные всем строки. Что же, впоследствии все сошлись на том, что стихотворение было очень даже хорошо, хотя его и никак нельзя было посчитать вершиной творчества Аллония. И все-таки оно было достаточно хорошо для того, чтобы вызвать похвалу, но похвалы не последовало. Слишком уж велико было ожидание, и собравшиеся люди почувствовали себя обманутыми в своих надеждах. Ну, услышали они одно четверостишие, пусть и хорошее. «И что, – в недоумении спрашивали себя люди, – это все. Неужели именно этого мы ждали целый год?». В воздухе повисла неловкая тишина, которая была равносильна провалу. Аллоний сошел с поэтической площадки и одновременно он как бы сошел с того поэтического пьедестала, на котором пребывал несколько последних лет. Его поэтическое сердце, столь чуткое ко всякого рода комплиментам и восхищению не выдержало равнодушия. Аллоний зарекся впредь писать стихи и удалился, как он сказал: «В прозаически-унылое уединение».

Но на этом история Аллония еще не заканчивается. Жил был в то же время один тиран по имени Герон, который очень любил поэзию. Он узнал об Аллонии, узнал, что тот больше не будет писать стихов и сказал: «Что за чушь! Он не имеет права бросать писать стихи. Его стихи – достояние народа а, следовательно, и мое личное достояние, потому как народ принадлежит мне». Так сказал Герон и приказал доставить к нему Аллония. И вот уже тот стоит перед тираном: «Ты, Аллоний, как я слышал, решил забросить свои поэтически занятия и этим поступком ты оскорбил свой народ и меня лично. Я знаю, что не след правителю вмешиваться в дела поэтов, но поэты часто ведут себя слишком безрассудно, так что правитель не может не вмешаться. Я считаю, что ты провинился перед народом, а раз так, то ты должен искупить свою вину. А искупить ее ты можешь одним-единственным способом: за месяц ты напишешь мне большую поэму заданного объема, в которой воспоешь славу лично мне и моему народу». Аллоний сказал в ответ: «Вы требуете от поэта невозможного. Я не могу сказать, что и когда я смогу написать. Никогда не мог; стихи рождаются непроизвольно и без всякого плана. И уж конечно, я не смогу писать на заданную тему да еще в жестко-заданные сроки. Чтобы я мог творить, передо мной должно раскинуться целое море тем и должна быть открыта целая вечность времени». Так сказал Аллоний, но Герон лишь сухо бросил: «Или ты сделаешь, что от тебя требуют, или умрешь. Выбирай».

Аллоний понял, что Герон не шутит, а умирать он пока не собирался. И вот он уже сидит взаперти, а в его комнате стоят письменные принадлежности и огромные песочные часы, которые отсчитывают месяц времени. Что делать, Аллоний принялся за поэму. Дело, надо сказать, шло весьма скверно. Он пересиливал себя, и ничего у него не выходило. Ничего не выходило день, ничего не выходило два дня, ничего не вышло и на третий. А на четвертый он бросил эту изначально провальную затею. «Что же, – сказал себе Аллоний, – значит пришло мое время умирать, но я не напишу больше ни строчки». Так он сказал и попытался уснуть, но тут вдруг в его голову пришел грандиозный замысел относительно того, что за поэму он мог бы написать. Она довольно сильно отличалась от того, о чем его просил Герон, но с другой стороны – какая теперь уже разница? В общем, Аллоний взялся за перо и закончил поэму в нужном объеме (даже превысив этот объем) в какие-то две недели. Поэму предоставили Герону. Тот прочитал ее и разозлился, потому как про него там сказано было совсем немного и не так хвалебно, как он рассчитывал. В основном же в поэме говорилось о народе, о его верованиях, о его героях и предателях, о его страданиях и надеждах. Это был настоящий народный эпос, исполненный в самой утонченной и выразительно поэтической форме. И Герон, хотя и был он тираном, но был ведь он и настоящим ценителем поэзии. В общем, когда его ярость улеглась, он оценил поэму, но не ее творца. Он сказал так: «Не желаю больше видеть этого рифмоплета. Пусть идет и делает, что хочет. Будем считать, что свое прощение он заслужил».