Вадим Цымбурский - Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Чего мы добились, отождествив свои интересы с так называемой региональной стабильностью? Во-первых, малые «империи» консолидировались внутри себя, преодолели смуту и уверились, что жизнь продолжается – несмотря на утрату каждой из них реальной власти над значительной частью ее территории. Они сближаются между собою, сходятся с «натовской» Турцией, выступают соорганизаторами контрроссийской оси ГУАМ, греют руки на декларируемых планах транспортировки каспийской нефти на Запад в обход России и вообще, в контексте идеи Евразийского транспортного коридора, заявляют о себе как о наиболее естественном соединительном звене напрямую между Восточной Европой и постсоветской Центральной Азией – то есть между нынешним натовско-еэсовским пространством и классической «сердцевиной материка», подступающей к нашей Сибири. Во-вторых, избавившаяся от закавказских, особенно от абхазских, хлопот Чечня получает возможность полностью развернуться против России и, при намечающемся взаимопонимании с Тбилиси и Баку (а также с Анкарой), приступить к строительству третьей малой «империи», устремляясь к Каспию. В зону этого строительства попадает Дагестан, до сих пор обретавшийся в стороне от большой региональной игры, а теперь оказывающийся в одном из ее фокусов и немедленно ощетинивающийся против «имперствующих» соседей.

Итак, в данном ракурсе расклад постсоветского Кавказа (с Закавказьем) может быть описан через отношение между ядрами малых «империй» и вздымающимися против них перифериями, как охваченными формальными границами «империй», так и выходящими за эти границы. Свойством этих периферий является принципиальная, хотя зачастую с долей скепсиса, лояльность к России, несмотря на наши постоянные компромиссы с режимами малых «империй» (доходящие до вещей, откровенно позорных – вроде выдачи пророссийского азербайджанского политика С. Гусейнова на расправу режиму Г. Алиева). В 1999 году Дагестан, наконец, тоже вписался в эту общекавказскую картину.

Второй ракурс анализа должен быть связан с геополитической ролью ислама в современном мире и, в частности, в кавказских делах. Я бы сказал, что для России как претендентки на роль одного из мировых центров силы политический ислам – и прежде всего ислам суннитский, в частности тюрко-суннитский, – является фактором негативным в мировом масштабе. Но, сколь это ни парадоксально звучит, он в гораздо меньшей степени является таким фактором для нас в масштабе специфически-кавказском.

Что я имею в виду, когда говорю о негативной мировой роли современного политического ислама? Дело в том, что сегодня большинство незападных цивилизаций Евро-Азии – Китай, Индия, Россия – оформлены как целостные геополитические пространства и как таковые, входя в мировой баланс сил, самим своим существованием хоть отчасти уравновешивают мощь консолидированной Евро-Атлантики и ее абсолютистские мировые претензии. Если бы на основной земле своей цивилизации – на Ближнем и Среднем Востоке – ислам образовывал подобный политический гроссраум типа нового халифата, такую силу можно было бы расценивать как еще один реальный фактор глобального баланса, препятствующий сдвигу этого баланса в сторону униполярности. Однако ислам не представляет такого фактора: как цивилизация он политически раздроблен и распылен. В войнах арабов с Израилем, а также во время операции «Буря в пустыне» силы крупнейших мусульманских государств обнаружили полнейшую неспособность к современной войне. Зато мусульмане образуют обширные анклавы внутри Больших Пространств соседствующих с ними незападных цивилизаций – тех же Китая, Индии, России, – и во всех этих случаях политический ислам (в самых разных версиях: от западнического татарского евромусульманства до хаттабовской головорубки) работает на разложение и подрыв данных силовых центров. Тем самым он волей или неволей содействует сползанию мира к евроатлантической униполярности. В мире же собственно мусульманском все та же раздробленность и нестабильность, в том числе постоянное выделение групп, ищущих защиты против соседей-единоверцев на Западе. Все это становится для последнего лишним подтверждением мнимой потребности планеты в глобальном жандарме и обоснованием карательных походов евроатлантистских воинств в инокультурные регионы. Выражением политического отчаяния исламской цивилизации становится цветение мусульманского терроризма, объективно приводящего все к тем же двум результатам, о которых я только что сказал: утверждению позиций Запада, и прежде всего США, как оплота против сползания мира в террористический хаос, а вместе с тем – дестабилизации в Евро-Азии центров, способных хоть как-то ограничивать гегемонистскую самонадеянность поднимающегося униполя. Содействие политического ислама силам НАТО в разгроме Югославии – пример, удручающе неоспоримый.

Суннитский политический ислам сегодня – это на самом деле агентурный ислам, объективно работающий на интересы Запада, выступающий теневым партнером униполя и связанный с ним передаточными звеньями, которые почти всегда могут быть прослежены. Иногда для «хозяев мира» такое партнерство не обходится без накладок, как в случае с африканскими выходками бен Ладена. Но ведь теми же проделками бен Ладен дал США повод внушительно грохнуть по Судану и крепче взять под уздцы талибов. А позднее он за свое молодечество хорошо отслужил униполю в Дагестане, а по некоторым сведениям – также и в Косово. Исламский террор вообще и бен Ладен как его представитель весьма напоминают одного персонажа детективщицы Полины Дашковой, о котором трудно было сказать, какая из западных спецслужб с ним не боролась, но еще труднее – какая его не использовала. Именно ввиду отсутствия прочной геополитической базы, надежной имперской платформы политический ислам в мире опустился до подобного амплуа. В этом смысле шиитский Иран, мощный маргинал в исламском пространстве, представляет несомненное исключение своим заземленным, геополитически воплощенным шовинизмом: он входит в число центров, позитивно определяющих мировой баланс. Я полагаю, что, как это ни трудно в случае с родиной хомейнистской «исламской революции», следует решительно разводить геополитическое значение Ирана и иных проявлений политического ислама: объективно эти силы содействуют противоположным тенденциям развития современного мира.

Иная картина получается, когда мы сосредотачиваемся в нашем анализе конкретно на Кавказе. Реакция дагестанцев (мусульман со стажем, на 700–800 лет более долгим, чем у вайнахов-чеченцев) на претензии Чечни лишний раз опрокидывает важнейший постулат доктрины «столкновения цивилизаций» по С. Хантингтону – его идею «фронтов по цивилизационным разломам». На Кавказе враждебность окружающих народов к потенциальным местным «империям» гораздо сильнее религиозных распрей. В этом цивилизационном междумирье основная политическая логика – это обычная логика силового баланса «свободы через равновесие», когда меньшие силы энергично сплачиваются против потенциального гегемона, всегда готовые, независимо от вероисповедания, предпочесть ему центр более отдаленный – Москву. Поэтому православные южные осетины восстают против православных грузин, мусульмане-лезгины оказываются союзниками армян против Баку и т. п. Чечено-дагестанская ситуация должна рассматриваться с учетом противоречия между мировой и региональной конъюнктурами. Мировая роль суннитского, а особенно ваххабитского ислама объясняет чеченский мятеж и попытку вырастить на Северном Кавказе малую «империю» за счет и в ущерб России. Но региональная конъюнктура исключает создание здесь единого мусульманского пространства, обращает массу дагестанцев (вплоть до вступающих вместе со старшими в ополчение подростков) в союзников и защитников России, а Г. Махачева – в фигуру, популярнейшую сегодня среди российских патриотов. Лишь вторично эта реалистическая логика отстаивания своей свободы от соседа-гегемона обретает подкрепление во внутрисуннитских религиозных нюансах – в отталкивании дагестанского тарикатизма, или «народного ислама», от ваххабизма, ассоциируемого с Чечней. Россия здесь невольно оказывается защитницей «народного ислама» против ваххабизма, но это момент сугубо вторичный, обусловленный парадоксальным схлестыванием двух конъюнктур.