Павел Хондзинский - Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи

Известно, что в унию уклонилась значительная часть иерархии и клира. Так было не впервые в истории Церкви: похожая ситуация возникла некогда при иконоборческих императорах в Византии. Но различной оказалась та прослойка церковного народа, которая понесла на себе основные тяготы борьбы за чистоту православия. В Византии это были монахи, в Малороссии – миряне, уже в XVI веке заметно обнаружившие себя в церковной жизни. Соответственно различными оказались и средства борьбы и ее итоги. Против западного – уже несущего в себе идеи нового времени – просвещения и его материального носителя – печатного станка – выдвинулись знаменитые малороссийские и западнорусские братства с мирянами-проповедниками, типографиями и школами. «Подвох наткнулся на подвох». Следствия были многообразны и значительны как собственно для Малороссии, так и для Москвы.

Понять их можно, вспомнив, что конец XVI – начало XVII века было в Малороссии, по словам исследователя, «временем могучего народного духовного творчества, выразившегося… в создании новых форм религиозно-нравственного быта» и отразившегося «на церковном пении, церковных обрядах, даже на самом вероучении» [38] Сумцов Н. Ф. Лазарь Баранович. Харьков, 1885. С. 167. И далее: «Духовенство вовлечено было в сферу народных интересов, и церковь поставлена была в положение охранительницы этих интересов. В силу этой творческой деятельности народа, в силу пробуждения в нем энергии миряне приобрели самое широкое и благотворное влияние в делах церкви. Благодаря этому церковь стала живым национальным организмом. В религиозно-нравственную жизнь народа вошло довольно много новых элементов, частью пришедших в Украину из католической Польши и даже из лютеранской Германии, частью выработанных самостоятельно из старого бытового материала» (Там же). . Уния, следовательно, привела не только к активному взаимообщению с Западом, не только к необходимости искать ответ на его вызовы, но и дала решающий толчок процессу обмирщения церковной культуры (жизни) «изнутри» – тому процессу, который на самом Западе начался уже давно и до поры оставался внешним для России.

Здесь стоит еще раз напомнить, что культура есть производная культа [39] См. сноску 2 на с. 9. , а потому процесс ее отщепления от культа и постепенной автономизации есть процесс естественный.

Но если культ, по его связи с горним миром, являет собой внеисторическую реальность, абсолют, то «отслояющаяся» от него, по выражению о. Павла Флоренского, культура всегда относительна, а значит – исторична. Более того, при наличии внешних или внутренних катализаторов процесс автономизации культуры может дать неожиданные вспышки, своего рода выбросы культурных «протуберанцев», сказывающихся заметным, иногда кризисным образом на жизни всего общества. В то же время автономизация культуры своим следствием имеет возникающую общественную потребность в рациональном осмыслении культа, в том числе и в развитом систематическом, «школьном» богословии. К этой мысли еще до о. Павла и своим путем (исходя не из общих философских посылок, а из данных историко-богословского анализа) пришел известный исследователь творчества архиепископа Феофана Прокоповича П. Червяковский. «История православного богословия, – писал Червяковский, – представляет в этом отношении близкую аналогию с историей богословия протестантского» [40] Червяковский П. Введение в богословие Феофана Прокоповича //Христианскоечтение 1876. № 1/2. С. 48. , представляет в том смысле, что там и там (как ранее и у католиков) закономерно настает этот период «школы». Действительно, и там и там интенсивность развития богословской мысли обусловливалась как внешними (полемика), так и внутренними (обмирщение) импульсами. Последнее и объясняет, почему специальные богословские вопросы выходят в этот век за стены келий, делаясь, как сказали бы раньше, «игралищем» народных страстей.

В Малороссии, таким образом, толчком, вызвавшим «кристаллизацию» культуры, стала уния. Сама Малороссия сыграла похожую роль в отношении Москвы. С этой точки зрения не пустой факт, что потребность в малороссах уже в начале обнаружила себя не только как потребность в богословах-полемистах или в учителях и просветителях, но и в певчих.

Митрополит Новгородский, будущий патриарх Никон, прежде чем пригласить из Киева ученых иноков, выписал оттуда певчих. Старообрядческий историк Андрей Денисов называл это пение «партесным многоусугубляемым» и утверждал, что патриарх Иосиф запретил Никону употреблять его, но тщетно: помимо Никона пение понравилось царю и прижилось [41] См.: Сумцов Н. Ф. Лазарь Баранович. С. 45. . Так обозначилось поле культурного напряжения, быть может также не в последнюю очередь обусловившее раскол [42] Ср.: «Можно сказать, что в основе раскола лежит культурный аспект, но необходимо при этом оговориться, что культурные – в частности, семиотические и филологические – разногласия воспринимались, в сущности, как разногласия богослове к и с» (Успенский Б. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 313). .

В то же время, хотя угроза унии была для Москвы после изгнания поляков малозначима, внутренняя ситуация здесь была не проще, чем в Малороссии. Свое начало она брала со времен Флорентийского Собора и падения Константинополя.

Как известно, крестившись, Русь приняла из рук Византии высокоразвитую христианскую традицию, которая сообщалась нам двумя тесно взаимосвязанными способами: через богослужение и через книги. Таким образом, служебная иерархия и «божественные книги» были естественными источниками авторитета и непогрешительных суждений в Древней Руси – с тем уточнением, что иерархия замыкалась на Константинопольский престол, посвящавший для Руси митрополитов, а к числу «божественных» книг относили не только Писание, но и весь корпус святоотеческих, агиографических, канонических и т. и. сочинений, существовавших в едином и единовременно возникшем поле церковнославянского языка. Иными словами, авторитет «божественности» принадлежал не тем или иным текстам, но корпусу христианской литературы в целом. Вместе с тем, признав себя работником «единагонадесять часа», Русь признала и безусловный авторитет греческих учителей. Греческая Церковь была тогда для Руси церковью учащей.

Уже в послемонгольское время митрополит Киприан, болгарин по происхождению, но для Москвы прежде всего представитель Константинополя, заменил студитский богослужебный устав на иерусалимский, не вызвав тем никакого смущения у паствы. Историки по сей день недоумевают, почему в XIV веке так легко удалось сделать то, что вызвало такие трагические последствия в XVII, но ответ, быть может, и сводится к существенной разности представлений о непогрешимости греческой иерархии в том и другом столетии, ибо, как уже сказано, ситуация меняется в XV веке и поворотным пунктом становится 1453 год – год падения Константинополя. Русь отныне ощущает себя не только единственным православным царством, но и единственной хранительницей православия, ибо вера у греков «пошатнулась», чему неопровержимым свидетельством явились для русского человека Ферраро-Флорентийский Собор и последний присланный греками митрополит Исидор, оказавшийся прямым униатом.