Александр Миндадзе - Парад планет

— Малиновкой называется.

— Теперь в твою честь будет Павловка, — заключил Гундионов. — Нет, отставить. Лучше: Павловская Слобода! Как?

— Годится, — оценил Павел.

…Ночевали в доме Клюевых, в избе. Все улеглись, Гундионов уже всхрапнул раз-другой на печи. Павел вышел во двор покурить.

У крыльца в одиночестве стояла старушка.

— Ты, бабушка, чего тут? Ложись иди, — сказал Павел.

— Это кто ж такой? — проговорила старушка.

— Кто?

— Да на печи лежит.

— А! Сам Гундионов. Хозяин наш, поняла?

— Так кто? — упрямо твердила старушка, лицо ее было испуганным.

Павел сжалился:

— Ты чего, бабушка? Да шеф мой, шефуля, шефчик.

— Малость с придурью, а так ничего, хороший мужик.

Старуха перекрестилась. Залаяла собака.

Коридор, дверь. За дверью комната, человек в пижаме за письменным столом. Изучает бумаги, помешивает ложечкой чай в стакане.

— Войдите. Это кто? Ближе, пожалуйста. Они мне устроили аварию, я почти не вижу. Но обострилось внутреннее зрение. Можешь не представляться, Павел Клюев. Вот ты и пришел ко мне, настал этот день! Садись, рассказывай. Как жизнь, какие дела?

— Идут дела.

— Наслышан. Слежу за тобой. Радуюсь. Талант талантом, он на тебя с неба упал, а характер сам приобрел, верно? Дома у тебя как?

— Все хорошо.

— А сам? Устаешь? Как здоровье?

— Не жалуюсь.

— Пришел меня убить? Действуй. Теперь осечки не будет. Ткнешь пальцем — и готов. Умру от старости.

— Вы прекратите! — сказал Павел Сергеевич.

— Ты никуда не денешься. Это в голове у твоего хозяина. Прочтешь его мысли и убьешь. Так было не раз.

— Я никого не убивал.

— И это придется взять на душу! — Брызгин извлек из стола папку. — Вот, досье на тебя. Его мысли, твои свершения. Он и не приказывал, а ты действовал!

— Под гипнозом, что ли? — усмехнулся Павел Сергеевич.

— Не исключаю. Но главное, сам хотел угодить. Вот так, Павел Клюев!

Зазвонил телефон. Брызгин взял трубку:

— Занят. Нечего советоваться. Не можете без няньки, Сырцов. Разбирайтесь.

И снова обернулся к гостю:

— Был на концерте у тебя, Верди слушал. Я твой горячий поклонник. — Старик разглядывал Павла Сергеевича с доброжелательным любопытством. — Ты не огорчайся. Все, вместе взятое, не потянет на срок. Тебя, может, и не посадят совсем. Точно, не посадят.

Помолчав, он счел нужным договорить:

— Если, конечно, не причастен к аварии. А есть у меня такое подозрение, есть!

— На чем основано? — поднял голову Клюев.

— На твоей совестливости. Ты когда-то дочку мою в хор зачислил, квартиру ей вне очереди. Уж не за талант же, там им и не пахнет. Что, совесть замучила? Вот так-то, Павел Клюев! — Брызгин рассмеялся. — Не делай добрых дел!

Тут в дверь постучали, на пороге возник еще один старик, тоже в пижаме. Строевым почти шагом он подошел к столу, вручил Брызгину бумаги. Тот взял молча, посмотрел, кивнул. Старик удалился.

— Поверь, я на тебя зла не держу, — сказал Брызгин. — Попался ты ему на пути, не повезло. Что ж теперь? Жил достойно чуть не четверть века — и все прахом? Несправедливо! Видишь, — вздохнул он, — я тебе сочувствую и тебя же разоблачаю. Какой выход?

— Вы бросьте ваши бумажки и не сочувствуйте, — сказал Клюев.

— Да я бы бросил.

— В чем же дело?

— Не в тебе, конечно, — ответил Брызгин. — Ты кто? Ты несчастный человек, если разобраться. Ты никто, кем бы там ни был. Только часть его, руки. Чтобы схватить его за руки, мне придется схватить тебя, Павел Клюев! Ты понял?

— Да. Нет выхода.

— Выход всегда есть, — вдруг лукаво улыбнулся Брызгин. — Ты подумай.

— Ума не приложу, — сказал Павел Сергеевич. — Только убить вас. Но я предпочитаю более приличный вариант.

— Деньги? Деньги пригодятся пенсионеру! — усмехнулся Брызгин. — Но не там ищешь, не там.

Павел Сергеевич только пожал плечами.

— Эх, Гундионов, Гундионов! — вдруг с грустью произнес старик. — Вечно ты подсовываешь мне какого-нибудь ничтожного слугу. Где же ты сам, Андрей? Как мне до тебя добраться?!

Глаза Брызгина горели, а рука все гнула чайную ложечку, пока не согнула пополам. Он швырнул ее под стол в корзину для мусора, взял новую, которая была наготове, и продолжал, глядя в далекую, только ему ведомую даль:

— Ты свернул мне шею, но я не отступлюсь, нет! Не из мести, ради будущих поколений, ради самой жизни. Я сорву с тебя маску, разоблачу твою злую силу! Ты гений зла, Гундионов! Губишь природу, пускаешь реки вспять. Порабощаешь народы, стираешь их память, традиции. Ты разрушаешь, чтобы строить, и строишь, чтобы разрушить. Ты поощряешь коррупцию, растлеваешь людей, а потом заточаешь их в тюрьмы. Добродетель ты объявляешь пороком, а порок возводишь в истину. Ты гений хаоса, Гундионов!

Брызгин замолчал и будто выдохся, сразу как-то потускнел. О госте он забыл. Сидел и сидел, поникший, постаревший. Жизнь, впрочем, уже опять его звала, не отпуская в небытие, она, жизнь, уже в прямом смысле стучалась в дверь:

— Роман Романович, вас ждут! — сказал, ступив на порог, еще один старик в пижаме. — Собрались, к построению готовы. Какие будут указания?

— Иду, — с живостью отозвался Брызгин.

В длинном коридоре распахивались двери, выходили старики, их сплоченная группа все росла, они шли бодро к какой-то своей цели, и Брызгин тут был не на последних ролях; расставаясь у выхода с Павлом Сергеевичем, выбравшись из кольца окружавшей его свиты, он сказал напоследок, отведя гостя в сторону:

— Пока он есть на этом свете, ты моя мишень. Пока живой он! Вот здесь поищи, подумай, Павел Клюев!

Брызгин удалился. Павел Сергеевич вышел из здания, зашагал по тенистой аллее.

Среди ночи раздался крик:

— Пашка!

Опять он, Гундионов! И не с печи кричит, из кабинета зовет, требует. И Павел Клюев не в родной своей избе, в другом он доме, большом, двухэтажном. Лежит один в спальне без жены, слышит зов хозяина, и не хочется ему вставать, бежать наверх.

— Паша, Пашенька! Помоги! — опять прокричал Гундионов, но уже негромко, сдавленно, и Павел Сергеевич выскочил из-под одеяла, как был, в трусах, поспешил наверх.

Гундионов лежал посреди кабинета с запрокинутой головой, в стороне валялись очки. Он был в брюках, рубашке, еще, видно, не ложился. Горела настольная лампа.

— Скорей! — прохрипел он, держась за сердце. — Ну! Сделай что-нибудь! Массаж! Пашенька!

Павел Сергеевич будто не слышал. Стоял, глядя на лежавшего у его ног хозяина, стоял и стоял. И даже не шелохнулся, когда тот закрыл глаза, умолк.

Похоже, совсем закрыл, навсегда умолк. Лицо Павла Сергеевича ничего не выражало. Не дрогнуло оно и когда мертвый опять ожил, приподнявшись на локте зашептал с последней страстью:

— Умираю, Паша! Помоги, помоги мне! Слышишь! Что же ты стоишь, Паша! Помоги!