Александр Миндадзе - Парад планет

— Ваши идеи, мои дела, — отозвался Павел Сергеевич. — Что, не улавливаете связи?

Гундионов присел рядом на диван, сказал с улыбкой:

— Улавливаю. Такую: раз органы подключились, значит, и впрямь тебе есть что искупать. Не зря каешься, нет. Как добрые дела, не знаю, а вот прежние тебе зачтутся, будь уверен!

— А органы-то при чем, я не понял? — спросил Павел Сергеевич.

— Всегда при чем, при ком. При тебе особенно.

— Вот как!

— А ты думал. К следователю вызывали, нет? Ну, вопрос времени.

— Что же у них там есть против меня? — проговорил после паузы Клюев.

— А вот это тебя надо спросить, — опять улыбнулся Гундионов.

Он вглядывался в лицо Павла Сергеевича и видел, как оно бледнело.

— Ты успокойся.

— Я спокоен, спокоен.

— Они все равно не докопаются, кто там был, в этом самосвале, — сказал гость. — Если только вдруг не осенит, как меня сейчас! — помолчав, добавил он.

А домашние все ждали в гостиной, прислушивались к каждому звуку из кабинета, и внук Павлик даже поднимался, крадучись, по лестнице, смотрел в замочную скважину и приникал ухом к двери, за которой скрылся его дед.

И вот отворилась наконец, дверь, Павел Сергеевич сбежал по лестнице и, ни слова не говоря, вышел из дома.

Валерий за ним тотчас последовал, выскочил на крыльцо. Не сразу увидел отца: тот лазил по кустам под яркой луной, пригнувшись, что-то искал, шарил.

Выйдя наконец из кустов на дорожку, он объяснил, заметив сына:

— Мяты, видишь, набрал. Чай заварим.

— Вижу, как же. Ты очень гостеприимен.

— Ты в не меньшей степени проницателен.

— Я утром матери телеграмму дам, пусть приезжает, — сказал Валерий.

Павел Сергеевич обернулся к нему:

— Матери? Зачем?

— Потому что все летит кувырком, все к черту!

— Что? Зачем? Не надо! Матери не вздумай! Молчи! — вдруг прошептал, прошипел Павел Сергеевич и схватил сына за ворот. — Молчи, понял? Язык прикуси!

Что-то незнакомое, жесткое мелькнуло на его лице, и это испугало и рассмешило Валерия:

— Ты сейчас знаешь на кого был похож? — сказал он. — Вот сейчас только? Знаешь? На шакала, ты извини меня.

Павел Сергеевич не извинил, ударил сына по лицу, не сильно получилось, но звонко.

Они все стояли на дорожке друг против друга. Сын держался за щеку. Он сказал:

— Ладно, отец. Не переживай. Это не ты ударил.

— А кто, Валера?

Сын ничего больше не сказал, только усмехнулся, глядя в сторону, наверх, где горело окно на втором этаже.

Вывалились один за другим в бездну, понесла их, переворачивая, стихия, и ни самолета уже не было видно, ни земли внизу; потом их прибило, и вновь разорвало, и опять прижало, они схватились намертво, вцепились и так летели, обнявшись, глядя друг другу в глаза.

— Родина моя! Родина! — кричал до хрипоты Гундионов.

Потом в небе раскрылись два парашюта.

…Встретились, как после долгой разлуки. Долго ходили по лесу, искали друг друга, оглядывались на каждый шорох, аукались — и вот встретились:

— Живой?

— Так точно. Что нам, десантникам!

— Настроение?

— Бодрое, товарищ генерал.

— Я был простой рядовой.

— А я сержант.

— Вот и командуй! — сказал Гундионов. И сам скомандовал: — Идем, за мной!

Он бодро зашагал в глубь леса. Не спотыкался о корни, не увязал в низинах, деревья перед ним будто расступались.

— А мы куда, что там? — спросил Павел, шедший следом.

— Я знаю что. Знаю.

— Ну?

— Ты иди, вопросов не задавай. У меня хорошее предчувствие! — отозвался Гундионов. Шел он быстрее и быстрее, Павел за ним еле поспевал, уже бежал.

Ничего необычного их, однако, не ждало. Было обычное, невыразительное: поселок городского типа, пыльные разбитые улочки, станция с застрявшим у перрона товарняком. Была при станции столовая, где они за стояком перекусывали, ели гуляш. Были еще тут две женщины, средних лет и помоложе, одна в окошечке на раздаче, другая на мойке. Эта, помоложе, только раз выглянула, посмотрела, кто пришел, и скрылась в недрах кухни. Ее было не видно, не слышно: звенели тарелки, бряцали ложки-вилки.

Гундионов спросил женщину в окошечке:

— А кто там на мойке у вас, а? Что за девушка?

— На мойке посудомойка у нас, Зимина Маша. А что?

— Да так. Лицо знакомое, — пробормотал Гундионов.

Он перестал жевать, отставил тарелку и сказал Клюеву:

— Ты это, ты пойди посмотри, как там чего. Машину проверь.

— Так вроде без машины мы, Андрей Андреевич.

— Ну, взгляни, чего там шлет небесная канцелярия. Дождь, нет?

К чудачествам такого рода Павел относился с пониманием: вышел и тут же вошел обратно. Но Гундионова он не увидел, его след простыл.

Хозяина своего Павел обнаружил на кухне возле мойки. Гундионов стоял на коленях на кафеле перед онемевшей от испуга молодой женщиной в фартуке и резиновых перчатках и говорил, прижав руку к сердцу:

— Я люблю тебя и любил всегда, я узнал тебя и теперь не потеряю ни за что! — Он был в крайней степени волнения. — Я не могу на тебе жениться, потому что женат, а развестись в моем положении невозможно, но ты ведь помнишь, как я тебя любил в том походе на Волге, когда этих всех еще и близко не было, а мы с тобой жили и любили друг друга, Мария! И ты мне сейчас поверь, я не исчезну, как тогда, я приду за тобой и озолочу в силу своих нынешних возможностей, как, помнишь, озолотил, когда со Стенькой купца на реке грабанули?

Сказав всю эту чушь, Гундионов бодро поднялся с колен и представил Клюева:

— Мой водитель и друг. Тут рядом его деревня. Мы туда отправляемся. А то ведь он домой носа не кажет, оторвался от корней, негодник. Но с утра пораньше ты жди нас, Мария Зимина, приедем за тобой!

Гундионов удалился, отвесив поклон. Павел потащился следом. Женщины, ни та, ни другая, так и не двинулись с места.

Мылись в деревенской бане. Павел тер Гундионову спину.

— Шрам-то с войны у вас? — спросил он.

— Ага, с войны, — проворковал размягченно Гундионов.

— Штык, что ли, не пойму?

— Копье. Драпал, было дело, вот тут мне один с лошади копьем.

— Это что ж за война такая? — засмеялся Павел.

— Мало ли их было, проклятых.

Павел не вытерпел, забылся:

— Ладно языком-то трепать! Не может такого быть!

— Но бывает. Иногда, — не обиделся Гундионов. — Очень редко. Крайний, конечно, случай. Ну, что стоишь? — Он все же с опозданием рассердился: — В бане с веником стоит, варежку раскрыл! Бей, хлещи! Хлещи меня!

— Слушаюсь, — кивнул Павел.

Он не бил, он избивал Гундионова веником. Изо всех сил, с остервенением. Он отводил душу, но скоро устал и уже не получал удовольствия от случайной этой трепки, тем более что удовольствие получал сам наказуемый. Начальник его смеялся, пищал и иногда вскрикивал:

— Ох, Пашка, милый, дорогой! Ой спасибо! Ой услужил! Ох век не забуду! Да чего там век, — заговорил он вдруг осмысленно, — как деревня твоя называется?