Андрей Поздеев - Операция «Артефакт»

И хотя по своей натуре я молчун, тем не менее долгое нахождение в одиночестве действовало на меня угнетающе. Это было большим для меня испытанием, нежели ожидание дальнейших событий. От нечего делать я возобновил по ночам свои выходы в астральное тело, а также сделал несколько выходов за пределы моей новой «темницы».

А там было всё так, как я и предполагал. За дверью находилось небольшое помещение наподобие тамбура. Возле входа стоял вооружённый часовой, а чуть правее от него располагалось место дежурного офицера с телефоном на столе. Далее следовала металлическая дверь, обитая с двух сторон дерматином, которая выходила в широкий и длинный коридор. В том месте, где коридор соприкасался с лестницей, стоял дежурный, проверяющий документы у всех входящих на этаж. Здание не походило на тюрьму или следственный изолятор, и поэтому я находился в неведении относительно места своего пребывания.

То, что меня на время оставили в покое, не говорило абсолютно ни о чём. Как я понимал, кто-то сейчас на самом верху решал мою судьбу, а может, даже вопрос, жить мне дальше или нет. Поэтому мне надо было быть готовым ко всему.

Как-то ночью, проснувшись от яркого света, я увидел стоящего перед кроватью Эйтингона в военной форме с двумя ромбами в петлицах и двумя звёздами на рукавах.

– Здравствуйте, Архип Захарович, вернее доброй ночи! Извините за столь поздний визит, но сами понимаете, идёт война, и нам отдыхать некогда. Садитесь на стул, сейчас придёт парикмахер, который вас подстрижёт и побреет. У нас с вами сегодня ещё много дел.

Как только я сел на стул, ко мне подошёл молодой парень, который сразу же начал подстригать мои седые волосы. Руки «брадобрея» соприкасались с моей кожей, поэтому скоро я знал о нём всё. И то, что он родом из бедной еврейской семьи, и то, что его устроили на работу по протекции родственника, который служит в аппарате управления НКВД в больших чинах. И то, что в скором времени он совершит головокружительную карьеру, и самое печальное, что в июне 1953 года он будет расстрелян по приговору суда как враг. А пока он старательно намыливал мне лицо и очень аккуратно сбривал щетину с моих дряблых щёк.

После того, как меня побрили, Эйтингон указал мне на ширму, за которой меня ожидала новая одежда и обувь. Через пять минут я выглядел, как новый целковый. Из-за отсутствия зеркала я не смог оценить мастерство портного, который сшил для меня мой первый в жизни костюм, поэтому пришлось довольствоваться оценкой Наума Исааковича:

– Костюм сидит хорошо! А как ботинки, не жмут?

– Что вы! Очень мягкие ботинки, я ещё никогда такие не носил.

– Вот и замечательно, что вам всё понравилось. Пойдёмте на выход, я думаю, что кое-кто нас уже заждался.

Наша группа состояла из шести человек. В центре шли мы с Эйтингоном, охранение по бокам и сзади. Во время нашего следования по коридору и лестнице мы не встретили ни одного человека, все были заранее удалены с нашего пути. Мы спустились на самый нижний этаж и прошли через целый ряд решетчатых дверей, которые открывал впереди идущий офицер. В конце концов мы подошли к камере, в которую вошли только я и старший майор.

– Как вы понимаете, Архип Захарович, мы продолжаем вашу проверку. Через несколько минут в эту камеру по одному будут заводить арестованных, общаться с ними запрещено. Используя свои способности, вы должны определить, когда, где и при каких обстоятельствах эти люди закончат свою жизнь. Вы меня поняли? – он посмотрел на меня пронизывающим взглядом, от которого веяло холодом преисподней.

От таких слов у меня по спине побежали мурашки. Я покорно кивнул головой, а старший майор уже устраивался на стуле возле меня. Приготовив всё для записи моих слов, он нажал на кнопку звонка, и через минуту в камеру вошли двое: охранник и арестованный. На арестованном была форменная одежда без знаков различия, его лицо было измождено следами пыток, но он держался достойно. В помещении повисла звенящая тишина. Эйтингон толкнул меня в бок и вывел из оцепенения. Я вышел из-за стола, подошёл к человеку, пристально посмотрел ему в глаза, пытаясь прочесть в них его судьбу, потом, не спрашивая разрешения, взял его правую руку. Так мы простояли секунд тридцать. Всё это время я продолжал смотреть в его глаза, а он пытался понять, что означает весь этот спектакль и какова в нём роль маленького и тщедушного старичка, стоящего перед ним.

Когда я отпустил его руку, старший майор жестом подал команду увести арестованного и оставить нас одних.

– Когда и как закончит свою жизнь этот человек? – был задан мне вопрос.

А я не мог ничего говорить, поскольку комок застрял у меня в горле, а по старческим щекам текли нестарческие слёзы.

Поборов в себе приступ беспомощности, я вытер слёзы рукавом пиджака и начал диктовать Эйтингону своё заключение.

– Это был генерал-лейтенант Птухин. По вашим документам его давно уже нет в живых. Вы его якобы расстреляли 23 февраля этого года, а всё это время он находился в тюрьме, в одиночной камере. Но через час его действительно расстреляют во внутреннем дворике тюрьмы. Вы хотели услышать от меня именно это, Наум Исаакович?

– Да, именно этого я от вас и добивался. И давайте, Архип Захарович, поменьше этих сантиментов и слюнтяйства. Идёт война, а на войне, как вы знаете, армии несут потери, а среди солдат есть как герои, так и предатели. Так что поменьше лирики. Помните о своей жизни. Она сейчас полностью в ваших руках.

Его рука потянулась к звонку, и в камеру снова вошли двое. Охранник в звании сержанта и арестованный. Как и предыдущий арестованный, он был в военной форме без знаков различия.

Понимая, что ничем помочь этим людям уже нельзя, я, опустив глаза, дотронулся до его руки. Затем я повернулся к Эйтингону, показывая ему взглядом, что он может его отпустить.

После того, как дверь за ними закрылась, я спросил:

– Ответьте мне, может, я чего-то не понимаю, но, наверное, вы решили сегодня расстрелять всё командование военной авиации? Сегодня это уже второй лётчик, к тому же Герой Советского Союза, фамилия его Пумпуру. И, как предыдущего пилота, вы его якобы тоже расстреляли. Но на самом деле вы убьёте его сегодня.

– Не убьём, а расстреляем. Эта большая разница. Не вам судить о том, чем мы здесь занимаемся. Перестаньте философствовать.

Следующим был генерал-майор Гольцев, которого должны были расстрелять через месяц, о чём старательно записал в своих бумагах Эйтингон.

В общей сложности перед моими глазами прошло десять человек. Шестеро из них должны были умереть сегодня ночью, а четверо должны были быть расстреляны в самое ближайшее время, с интервалом в один-два месяца.

В эту ночь я уже не сомкнул глаз. У меня возникло острое желание помолиться за тех, кого я сегодня видел в последний раз и кого, наверное, уже нет в живых, а также о спасении душ их палачей, повторяя неоднократно в молитве слова Христа: «Прости их Господи, ибо не ведают они, что творят…»