Алексей Колмогоров - Спасение Романовых

Во дворе стоял Хлевинский, торжественный и печальный, как памятник поэту. Царь сказал Бреннеру:

– Капитан, поручик дал мне честное слово офицера, что никто не узнает о нашей с ним встрече. Верните ему оружие и лошадь. Он переночует здесь на правах гостя и уедет утром.

Бреннеру ничего не оставалось, как сказать:

– Будет исполнено, ваше величество!

– Пойдемте за стол, – сказал царь. – Иван Михайлович подает жаркое из телятины.

Царь ушел в дом. Бреннер и Хлевинский посмотрели друг на друга. В наступающих сумерках нюансы мимики уже не различались, и обоим оставалось полагаться только на интонации голосов.

– О чем вы говорили с государем? – спросил Бреннер.

– О смотре нашего полка в тринадцатом году. Были Татьяна Николавна и Ольга Николавна, и сам государь.

– Мне вы тоже должны дать слово офицера, что никому не расскажете о встрече с государем.

– Ничего я вам не должен, капитан.

Тоска прозвучала в голосе Хлевинского.

– Государь дал мне честное слово, что больше не занимается политикой, что единственная цель его теперь – спасение семьи…

Бреннер не поверил своим ушам.

– Государь дал вам честное слово?

– Да – слово императора, и я ему верю…

– Что?! Вы забываетесь!

– Оставьте, капитан, мы оба знаем, что государь обманывал нас, всю Россию обманывал… Но сегодня я ему поверил, – в голосе Хлевинского слышалась такая тоска, что Бреннер передумал бить его по лицу.

Помолчав, Хлевинский добавил:

– У этого письменного приказа есть негласное устное дополнение: если государя не удастся доставить живым, надлежит ликвидировать его на месте.

– Это правда? – не поверил Бреннер.

– Опять вам нужно мое честное слово?

– Вы сказали об этом государю?

– Сказал.

– И что он?

– Ничего… Признаться, я не верил, что он жив. Искал и не верил. И думал все время – а что если он все-таки жив, и я его найду, смогу ли убить… Решил, что смогу… Я еще там, в окопах, хотел убить его… иногда. Люди умирали ни за что, ни за понюшку табаку. За него. За царя и отечество. И где же царь? Где отечество? За что? За что? Я думал, что за все это он заслуживает смерти.

Бреннер не мог никак решить, стоит ли все-таки дать Хлевинскому в морду, или ну его к черту. И тут он услышал тихое пение. В первое мгновение он даже не понял, что это поет Хлевинский – не видел в темноте его лица. Казалось, это пели где-то далеко:

Споёмте песню полковую,

Потешим Батюшку-Царя,

Царевну нашу молодую

И грянем дружное ура!

– Это мы на смотре пели… в тринадцатом году, – сказал Хлевинский.

– Эко вас развезло с одной рюмки.

– Я не пьян.

Бреннер достал из-за пояса револьвер и протянул Хлевинскому.

– Вот ваш револьвер. Спать будете в бане. Патроны получите утром, а то еще застрелитесь.

Из конюшни донесся перестук копыт, встревоженный храп лошадей.

– Идите за стол. – Сказал Бреннер и пошел в конюшню.

Не успел дойти – со стороны дома хлопнул выстрел. Бреннер бросился обратно.

От дома уже бежали навстречу ему Лиховский, Анненков и Каракоев. Хлевинский лежал на том же месте, где его оставил Бреннер. Зажгли факел. Пуля вошла в висок и вышла с другой стороны, вырвав полчерепа. Револьвер валялся рядом с телом. Подошел доктор Боткин. Заключил, что выстрел был произведен из револьвера в упор, то есть – самоубийство.

– Я не давал ему патронов, – сказал Бреннер.

– Наверно, он припрятал один для такого случая, – сказал Лиховский.

Послышались шаги. Из темноты вышел Старец. Посмотрел на труп.

– А что это тут у вас?

Из записок мичмана Анненкова.

29 июля 1918 года.

Я вышел во двор. Товарищи мои на сеновале, куда нас определили ночевать, все обсуждали смерть Хлевинского, никак не могли успокоиться. Это стало совсем уж невыносимо.

В лунном свете я заметил темную фигуру за воротами. Подумал сначала – хозяин, но куда хозяину до этакой монументальности! Распутин сидел на бревне. Я подошел ближе, стараясь ступать тихо. Не то чтобы прятался… но он услышал:

– Ну чего крадешься, паря?

– Я тебе – не паря.

– Само собой, это уж я так, шутейно. Ты воин – я вижу.

Издевается.

– Говорят девицы, ты еще на Корабле царском служил. Давно, стало быть, их знаешь.

– Давно…

– Хорошие они девки…

– Они не девки.

– А кто ж они? Не бабы же…

Хам. Бесил меня.

– Извольте именовать как полагается – Их Императорские Высочества Великие Княжны.

– Ну, прости уж меня, мужика. Я по привычке, по-деревенски – раз незамужние, так и девки. А тебя как прикажешь величать? Благородие, или высокоблагородие?

Ерничает, скотина. Я не ответил.

– Да ты садись, посиди. Благодать-то какая!

Я сел рядом с ним. Револьвер держал в кармане. Перед нами темнело поле, а за ним непроглядно чернел лес. Голосили сверчки.

– Девки – они и есть девки, как их не назови. Ты когда за ними голыми подглядывал, видал, наверно, из чего они сделаны. Из того же теста, что и всякая крестьянка.

Это он был тогда у реки!

– Они были одеты! Я только слушал, как они поют!

– Видал я, как ты слушал. Крался за ними, чуть слюну не пускал.

Вот оно как. Я решил, пора внести ясность. Ткнул револьвером в бок Распутину.

– Ты кто такой?

– Эй-эй, паря.

– В брюхе дырку сделаю, сука, – шепнул я.

– Ты чего, ваше благородие?

В темноте я не видел его лица, но слышал, что ухмылка сползла с его физиономии.

– Кто такой?

– А ты не знаешь?

– Говори, как есть! Убью!

– Я тот – кого им Бог послал.

Я встал перед ним и втиснул ему ствол нагана в лоб.

– На колени!

Он не двигался.

– На колени! Пристрелю!

Он засопел, сполз с бревна и встал передо мной на колени.

– Ну давай! Помрет Алешка, а Мама тебя растерзает! – просипел.

– Не сметь! Не сметь называть так их Императорские Величества!

– Ладно-ладно, опусти револьвертик, а то еще нажмешь нечаянно.

– Как ты нас нашел!? Кто тебя послал?

Он молчал.

– Говори, убью.

– А Папе я так и сказал: ежели вдруг пропаду – пусть он знает, что это вы, охвицеры, меня извели.

– А мне по хер, – сказал я и взвел курок.

Все же вышибить мозги, или прострелить ногу любимцу Государыни я не решился. Он это почувствовал, встал с колен, и я вынужден был высоко задрать руку с револьвером, чтобы по-прежнему упирать ствол ему в лоб.

– А иди-ка ты, паря… – сказал он, хотя стоял неподвижно и не пытался отвести мою руку с револьвером.

Я отступил на шаг и опустил револьвер. Лица его не видел, но чувствовал, что он ухмыляется.