Герасий Чудный - Удача Бурхарда Грэма

– Да! Для Корвуса ты всегда останешься Ренатусом, а для Доктора вы всегда мастер Грэм. Это разные существа, ты не представляешь – насколько, но их объединяет душа.

– Разве ты можешь знать? Ведь ты не Бог!

– Тут нечего знать. Да и кто сказал, что боги различают души. Им что воро́на, что центурион – финита ля комедия, – грудь расправилась, тяга подхватила полы плаща, взмахнула, будто крыльями, засосала в дымоход.

Проснулся от жжения в груди. Пропаленный сюртук дымился в области сердца, костер угасал, жар маячил в ночи парой тлеющих глаз. В поле зрения попалось что-то увлекаемое ввысь нагретым воздухом. Вскочил, бросок – добыча в ладони – черное перо.

– Это прощение или старость?! – пальцы бережно спрятали драгоценность в кармане. – Всё равно – не признаешься…

Однажды похожая радость явилась на Святого Николая в новых сапожках под кроватью. Тридцать лет, как один день, всё помнил. Сунул ножку в правый, там записочка: «Любимому Троллю». Сунул в левый: кораблик, на парусе «Счастливому Францу». Мать старалась, только она могла звать меня любым именем, у отца язык волдырями покрывался, а бывало, рвота заряжалась на сутки. Наверно из-за этого мы не особо ладили.

К воспоминаниям детства плавно присоединился лекарь, занесло обратной тягой. Приволок под крылом раскладной стульчик, разложил напротив камина, уселся, кофе сёрбает.

– Помню, как рядом с Эфиопией крепость Баршабарш брали? – микроноздри втянули аромат эфиопских кустов, перья выстроились по алфавиту, блаженно закрылись веки. – Попалась там наложница одна, так заваривала… Вот уж заваривала. Забуду всё, что ты говорил, а её зёрнышки, чашечки, жемчужинки – никогда.

– Перенеси память на африканскую платформу, тебя травят или отключают частями.

– Будет сделано, мастер Грэм. Я тоже несколько посланий вставил, найдите. Пока не забыл: бородатый Стрёмссон следит за той дверью. Открутите ему голову, кхе-кхе-кхе, – пошалила горячая радость не в том горле. – Оххх, стёртые сандалии, как просто было центурионом, почти император. Здесь эти правила, перья, то не скажи, туда не глянь, о том не думай – мудрость наизнанку лезет, устала.

– Тише ты, Стрёмссон не спит. Доложит соседям, Фортуна мозоли сотрёт. Будешь память лечить ещё двадцать раз по сто… А что за дверью? Может, овчинка выделки не стоит?

– Может и так, пусть Глюк думает, у него боги на посылках. Чего бояться?

– Не завидуй. Его история не легче нашей. Просто он другой по рождению: другое мышление, другие методы…

– Другие боги? Чушь! Послушай, что они говорят, – лекарь выплеснул кофейную гущу на пол, уставился. – Дьявол. Похоже, вы опять правы.

Брызги молотых зёрен впились в пол шипами тернового венца…

– Жаленые медузы! Уххх, – пересохшие губы искали воду, – приснится же.

Преследуемый сновидением, побрёл шататься по холлу. Третий, четвёртый, пятый, на шестом круге заметил в двери светлую полоску.

– Зёрна в башне, – гласила записка. – В доме, который построил Грэм, – вертелся на языке народный стишок. – Свернуть бы лекарю башню за кофе.

Аромат лучших воспоминаний до рассвета выгуливал меня по холлу зигзагами, как болонку на поводке. Память закипала от наплыва незабываемых моментов, проведенных за чашкой кофе. Одновременно великолепно и ужасно. Возвращались прекрасные женщины, воскресали преданные друзья, успокаивали закаты Великих озёр, наслаждали одинокие хижины в Аппалачах. Сердце любило, ныло и ждало, когда по щелчку крыла всё лучшее спустится водопадом в Бездну, будто в парижские помойные стоки. Желание свернуть лекарю башню только усилилось.

– Вспомнил! Он предлагал открутить голову какому-то Стрёмссону. Так-так, жарко. Знакомая фамилия. Где? Кто? Когда? Точно! Доктор ныл, жалобился на трудную роль душеприказчика, психиатра и ритуального агента в одном лице. Перечислил двенадцать неудачников…

Бегом к саркофагу, к викингу. Схватил покрепче за бороду, не поддавался, свернул… Записка из двери выпала.

– Входить, не входить, входить, не входить, входить… – под рукой створка распахнулась, поскользнулся, ввалился, – что за… Жа-ле-ны-е… Нацистка Фортуна… Рагнарёк…

По щиколотку в неприличии, вокруг запёкшиеся лужи, обезглавленные кишечные змеи смердят, ползут из тоннелей рёберных, позвонки с хребтов сыплются, будто доски с моста над Бездной. Стены плачут испарениями, просят воздуха, тряпок вымаливают. Оковалки, окорочка, ляжки, лопатки кругом, в коморке дрессировщика такое видел.

– А это кто? – кривясь в ладонь, приполз к скелету с нетронутой головой. – Что за тварь такая? – приподнял стебель хмеля, зарывшийся в густую гриву, рос из черепа, как волосы. Сохранилось мужское лицо: из приоткрытого рта клыки выглядывали. В скелете дерево с костью сочеталось, как в мастерской пьяного скульптора, хотя прочность невероятная. Повертелся, а их там кладбище: с челюстями вытянутыми и широкими, с шерстью тигриной, медвежьей, львиной, на руках и ногах когти, возле суставов пласты древесные, кора дубовая свисает на сухожильях. – Meine Mutter ist Deutsche, клянусь, это такие люди… Нет, побольше… – прикинул, примерял к стопе ботинок, футов на шесть меньше. – Кто же таких делает, одежду вам шьёт, дома строит? Зверодревы какие-то…

Сегодня, со столетней колокольни, я зову их плантагеномами. Наука продвинулась далеко, хотя до тех высот пока не дотянулась. Да, не легко соревноваться с богами. Справочники о подобных скрещиваниях ещё долго будут молчать.

Зверодрева пригвоздило к полу копьё с флажком: еле выдернул, древко толщиной в руку, не обхватить.

– Кто тебя так? – осмотрелся, насчитал ещё тройку «флагштоков», обошёл по очереди. – Вот оно что, – пасть плантагенома держала кость, связанную сухожильями с мёртвой нечистью, не иначе как с другой планеты. – Не ты ли это, новый знакомый? Без рук, без топорёнка разделали телёнка, кто его догрызает, на небо отлетает. Сколько же вас таких? Что не поделили?

Воображение перенесло в битву. Склеп зашевелился, кости обросли плотью, взревели, зарычали. В глазах вспыхнула ненависть и накинулись друг на друга, пошли рвать-колоть, пока до единого не перебились…

– Надо повесить табличку «Армицефалы и зверодревы. Армагеддон», заживу, как в музее, – подумал-подумал: где её взять? Нацарапал рядом с дверью. – Пожалуй, прихвачу одного. Веселее будет.

Выбрал скелетик поприличней, с тигродревом на плечах, отволок за дверь, поставил у стены, где висит подфакельник.

– И тебе дело нашлось. Гляди, не проворонь. Ходят тут всякие, жрут без разбору… Что это?

Над хмельными косами играла витражными оттенками башенка для огня. Потемневшая медь очищалась утренними лучами, просыпалась, потягивалась, как младенец в кроватке, жмурясь миниатюрными бойничками.