Тахера Мафи - Одолей меня [litres]

Отец, слегка улыбаясь, смотрит на меня. Ждет. Мою реакцию. Мою злость.

Не дождется.

Он улыбается еще шире.

– В любом случае, – радостно продолжает он, – я помещу ее в изолятор на следующие шесть месяцев, может быть на год, в зависимости от того, как пойдет. Ты сможешь использовать это время, чтобы подготовиться. Понаблюдать за ней.

Я еще борюсь со своей злостью. Говорить не могу.

– Какая-то проблема? – спрашивает отец.

– Нет.

– Ты помнишь, о чем я предупреждал тебя, когда она была здесь в прошлый раз?

– Конечно, – отвечаю я. Голос у меня спокойный. Безжизненный.

А потом так, между прочим:

– Кстати, как там Лена? Надеюсь, в порядке.

– Не знаю.

С трудом, однако улавливаю изменение в его голосе. Гнев, когда он говорит:

– И почему ты не знаешь?

– Я порвал с ней на прошлой неделе.

– И даже не подумал мне сказать?

Наконец я могу взглянуть ему прямо в глаза.

– Я не понимал и не понимаю, почему ты стараешься нас с Леной свести. Она мне не подходит. Абсолютно.

– Ты хочешь сказать, что не любишь ее?

– Даже не представляю, кто может ее полюбить.

– Что ж, – говорит он, – именно поэтому она идеально тебе подходит.

Я, пойманный врасплох, только моргаю. Прозвучало так, будто отец обо мне заботится. Будто он старается, как-то странно, по-дурацки, меня защитить.

Он только вздыхает.

Берет ручку, блокнот и что-то записывает.

– Подумаю, что можно сделать, чтобы исправить то, что ты испортил. Мать Лены, конечно, будет истерить. В любом случае, иди, работай.

Он кивает на стопку папок передо мной.

Я неохотно беру верхнюю папку.

Проглядываю документы, намечая план работы, и тут… Озадаченно смотрю на отца.

– Из документов складывается впечатление, что это была моя идея. Почему?

Он задумывается. Кладет ручку.

– Потому что ты мне не доверяешь.

Я пялюсь на него, стараясь изо всех сил понять.

Он наклоняет голову.

– Если б ты знал, что это моя идея, ты бы не доверился ей, не так ли? Искал бы подводные камни. Интриги. Ты бы никогда не последовал по тому пути, что предлагаю я. Кроме того… – Он снова берет ручку. – Две птички. Один камень. Пора разорвать этот круг.

Я возвращаю папку на место. Стараюсь смягчить тон моего голоса.

– Без понятия, о чем ты говоришь.

– Я говорю о твоем новом эксперименте, – хладнокровно отвечает отец. – О твоей маленькой трагедии. Надо положить этому конец. Вряд ли она ответит тебе взаимностью, когда очнется и поймет, что ее мучитель – ты, не так ли?

Больше не могу себя сдерживать, мой голос звучит истерически.

– Почему ты так поступаешь со мной? Почему ты меня мучаешь?

– А сложно представить, что я делаю тебе одолжение? – Отец улыбается. – Посмотри повнимательнее на эти документы, сын. Если ты еще хочешь спасти свою мать – может, это и есть твой шанс.

Я одержим временем.

Я по-прежнему могу лишь догадываться, сколько я уже здесь нахожусь, пялясь без передышки на стены. Никаких голосов, только случайные искаженные звуки доносящейся издалека речи. Никаких лиц, ни одна живая душа, никто не объяснил мне, где я или чего от меня хотят. Я в своей камере недели напролет смотрю, как тень гоняется за светом, сквозь крошечное окно наблюдаю за их игрой, отсчитывая дни.

Внезапно в двери открывается узкая прямоугольная щель, и по ту сторону возникает свет, похожий на искусственный.

Мысленно отмечаю это.

Только горячая булка – ни подноса, ни упаковки, ни тарелки – пропихивается сквозь щель, и, спасибо моим рефлексам, я успеваю подхватить хлеб прежде, чем он падает на грязный пол. У меня хватает ума понять, что небольшое количество пищи, что я получаю каждый день, отравлено. Недостаточно, чтобы убить. Однако достаточно, чтобы ослабить. Меня бьет легкая дрожь, но я стараюсь держать глаза открытыми, верчу в руках булку, исследую ее шершавую корку в поисках информации. Никакой маркировки. Ничего необычного. Впрочем, это еще ни о чем не говорит.

Невозможно что-либо понять.

Ритуал повторяется дважды в день. Мне кидают крошечную порцию безвкусной еды дважды в день. Временами мысли путаются, мозг охватывают галлюцинации. Я становлюсь неповоротливым. Вялым.

Я голодаю.

Чтобы прочистить мозги, очистить тело от яда и собрать информацию. Я должен найти отсюда выход, пока не поздно.

В те ночи, когда я слаб, я не могу обуздать воображение. Что с ней? В голове кошмары, один страшнее другого. Пытка – не знать, что они с ней сделали. Не знать, где она; не знать, как она; не знать, жива ли.

Именно кошмары обескураживают больше всего.

По крайней мере, я думаю, что это ночные кошмары. Трудно отделить факты от выдумки, сны от реальности. Я провожу много времени с ядом, циркулирующим по моим венам. Кроме того, слова, сказанные Назирой перед симпозиумом, ее намеки, что Джульетта – кое-кто другой, что Макс и Иви – ее настоящие, биологические родители…

Не хочу верить.

Это кажется неправдоподобным, этого не может быть! Даже у моего отца есть границы, которые он не нарушает, твержу я себе. Даже у Оздоровления есть подобие моральных правил, твержу я себе.

Да только я видел их перед тем, как меня забрали, – видел знакомые лица Иви и Максимилиана Соммерс – Верховную главнокомандующую и ее мужа. И с тех пор я думаю о них.

Они – ведущие ученые в нашем союзе, скрытый разум Оздоровления. Они – военные, да, но они – медики. Эта пара всегда держится замкнуто. До недавних пор у меня было только несколько воспоминаний о них.

До тех пор, пока в моей голове не появилась Элла.

Я не знаю, как убедиться: настоящее ли то, что я вижу. У меня нет способа узнать, не является ли это просто следующей стадией пыток. Нет возможности понять. Страдания выжигают во мне дыру. Меня как будто атакуют со всех сторон, воздействуют и на тело, и на разум, и я в растерянности: когда и как начинать отбиваться. Я так сильно стискиваю зубы, что мигрень мне обеспечена. Изнеможение поедает мой разум. У меня сломаны по крайней мере два ребра, и отдохнуть я могу, стоя навытяжку – единственная поза, которая облегчает мне боль. Можно просто отступить. Сдаться. Однако я не могу потерять самого себя в этих играх разума.

И не буду.

Поэтому накапливаю сведения.

Эти люди меня всю жизнь готовили к подобным испытаниям, и у них передо мной явное преимущество. Я знаю, чего они ждут: я должен доказать, что имею право на жизнь, и – неожиданно – осознание этого приносит чувство спокойствия. Здесь нет моих привычных страхов, хотя меня добросовестно пичкают ядом.