Ольга Ворон - Ангелы: Анабазис

— Вот, значит, почему…

— Значит, — Зубров отвёл глаза.

— Я, значит, ценный ресурс. Донор, — зло усмехнулся Медведев.

— Значит, — повторил друг.

— А я-то думал, что за смерть Сирина ответить везут…

— Что им смерть Сирина? Так, мелкий феодал! — Зубров продолжил смотреть куда-то вдаль, словно стремясь взглядом пронзить толстые шкуры шатра, преодолеть горизонт и поджечь далёкую звезду, пока не видимую людям. — Речь идёт о престолонаследовании и о самом существовании гнезда! Они потенциального отца ищут веками. Матка способна от одного соития создавать потомство неограниченное время в любом количестве, но при этом не происходит эволюции гнезда, рождаются клоны друг друга. Для того, чтобы появилось более совершенное поколение, должна видоизмениться матрица. В неё вносят коррективы слиянием с новым Отцом.

— Они, что, совсем разницы не видят? Я — человек, а не стерв! — угрюмо огрызнулся Михаил. Перспектива, нарисованная Стражем, начинала пугать.

— Им всё равно, — без эмоций, словно пустой набор слов, произнёс Юрий. — Речь идёт не о физическом слиянии, а об энергетическом. Какого ты человечества — не имеет значения. А стерв мужского пола есть, но он существо, по сути, нужное только для физической матрицы. Он используется один раз, после чего умертвляется.

— Весело. Как у пауков. Меня тоже собираются использовать и умертвлять?

— Увы, нет, — Зубров покачал головой, так и не посмотрев на друга: — Отец — слишком ценный ресурс, он остаётся с Королевой, как гарантия качества. Иногда при зарождении нового поколения проявляются погрешности — время идёт, матрица истирается, матка стареет. Тогда требуется обновить данные. Для этого Отец и используется. Всё время, пока жива Королева, он жив. В независимости от его естественной длительности существования. Стервы умеют продлять время жизни. Надолго. Даже слишком надолго… Отец именуется у них Фениксом. Думаю, понимаешь, почему.

— Возрождающийся из пепла.

— Да. Умирающий, но возвращающийся к жизни. Пока он нужен, он не сможет уйти спокойно.

Тело срочно потребовало движения. Поднялся рывком. Быстрым шагом, словно зверь в клетке, начал шагать по палатке. «Альфа Центавра» переполошенной курочкой-рябой едва успевала отлетать с его пути.

— Хорошая перспектива, блин, — сдерживаясь, цедил Михаил. — Провести остаток жизни быком-производителем. Да если бы остаток! Смотреть на этих тварей. Плодить их… Чёрт! Просто знать, что ты — причина их совершенствования!

Медведев рухнул на шкуры. Сдавил ладонями виски.

— Стервы здорово умеют внушать, — говоря спокойно и размеренно, Зубров всё же выдал себя, замерев. — Дадут гипнотическую установку, и будешь жить счастливо, считая мир вокруг — нормальным, стерв — людьми, а Королеву — самой любимой женщиной на свете.

— Обрадовал, блин! Жить в сказке, построенной в воображении. Быть невменяемым. Сумасшествие, вот что это! Да я лучше вены перегрызу сразу, как буду уверен, что ребят из домена пропустили!

— Тоже вариант, — кивнул Юрий. — В том случае, конечно, если тебя не будут держать под тотальной слежкой. Нужно хотя бы две минуты — успеть гарантированно, чтобы не вернули. Если буду рядом, помогу, мне много времени не потребуется. Да и пару минут после я тебе отыграю…

— Ага, — кивнул Михаил. Приятная уверенность в том, что друг сделает всё быстро и чётко согрела душу. Пока не появилась понимание. — Стоп! А ты-то как?

— Я? Я — тэра, — Зубров улыбнулся, будто извинился. — Даже, если я выживу и останусь при тебе, то внушить мне иную реальность всё равно невозможно. Просто буду рядом. До конца.

Михаил замер. Пронзило понимание — при всей тяжести будущего существования, то, на что добровольно пошёл его страж, было подвигом. Осознанным. Не тем, вбитым в плоть и кровь тренировками, когда падают на гранату, не успевая понять, что умирают, и не тем, что возникает неожиданно, как случайность или как непонимание вероятности смерти, когда прут напролом, с залитыми ненавистью глазами. Это было тем, взвешенным, осмысленным, и потому — тяжёлым и суровым, но непреклонным решением, за которым возникала высшая человечность. Доступная, наверное, только ангелам. Хладнокровным, равнодушным, жестоким и стойким ангелам. Михаил сглотнул и, сам себе дивясь, тихо сказал:

— А у меня Наташка… вот… вроде бы… Ну, понимаешь…

Юра-сан несколько мгновений соображал, а потом расплылся в улыбке:

— Ну, ёлки-палки! Вот не ожидал уже хороших новостей… Как же это здорово, Мих! — пудовый кулак лихо ударил в плечо.

— Здорово, — пошатнувшись, неловко улыбнулся Михаил.

— Значит, жизнь продолжается! — Зубров оптимистично подмигнул.

Ощупал карманы и вытащил пачку. Медведев согласно кивнул — вот это дело! Сел рядом. Закурили. Знакомый запах, словно по щучьему велению, изменил течение мыслей. От философских абстракций, через милые сердцу картины дома к суровой действительности. Оба вздохнули, и Михаил понял, что думают одинаково. Только один теряется спросить, а другому тяжело признаться. Михаил потянулся и хлопнул друга по плечу:

— Прорвёмся!

— Прорвёмся, — кивнул Юрий.

Ухмыльнулись, удачно скрыв за маской уверенности и силы духа обречённость момента. Докурили.

— Ложись первый, — предложил Юрий.

— А смысл сидеть по полночи? — пожал плечами Михаил. — Нас и так хорошо стерегут. Как золотых истуканов. Ложись тоже. Хоть выспимся оба перед аудиенцией — всё в радость.

Зубров пожал плечами и, накинув куртку, лёг. Михаил по примеру друга тоже не задержался. Так и устроились спать по две стороны от мирно тлеющей «Альфы Центавра», заботливо умерившей свет. Забылись. Но ни тепло, ни мягкость шкур, ни пряный запах не успокаивали — сны ложились тяжело и смутно, словно на лихорадочное сознание.

Вздох спящего рядом друга оборвался внезапно и не поспешил продолжиться. От этого Медведев и проснулся. От беззвучья да от чувства навалившейся опасности. Проснулся мгновенно, сжатой пружиной, готовой разворачиваться и бить. Только, приоткрыв глаза, понял, что может лишь напряжённо затаиться.

— Времени нет. Сиди смирно.

Голос женщины лился в сознании, минуя пространство. Розовые губы не шевелились, словно застыли печатью на белой маске. Но голос был, он звучал подобно пенью виолончели — низкий, глубокий, бездонный, бархатный. То ли чревовещание, то ли гипноз, но голос звучал, пьяня и будоража.

— Отпусти его.

Михаил сидел смирно и не спускал с женщины глаз. Стоит ей сделать неловкое движение и каменное блюдо полетит в висок. Может и не вырубит — кто ж этих стерв знает?! — но уж Юрию мгновение для рывка даст.

— Выслушай! — беззвучно ответила женщина. И глаза — чёрные, с проблеском синего огня, — сощурились в напряжении.