Ольга Ворон - Ангелы: Анабазис

— Остановись!

Две тощие фигуры, обмотанные чёрными тряпицами, поднялись к трону. Рарог побелела, отступая и закрываясь руками. Горгонии просто встали перед Королевой, загородив её телами. Голоса воспитательниц лились синхронно и неслись со всех сторон. Они протягивали звуки, делая слово похожим на капающий с ложки тяжёлый мёд — тягучим, плавным, но весомым.

— Чего ты хочешь, Отец?

Михаил задержал нож, чувствуя вгрызшуюся меж рёбер боль от проникшего в мышцы острия. Дышать становилось всё сложнее — внутри пылал жар и маленький листик тыкался в сердце, пытаясь пробиться наверх.

— Честности! — рявкнул он.

Сзади подтянулись тэра. Стоян с одной стороны и Елисей с другой показались двумя большими крыльями за спиной. Взмахни — взлетишь. Уверенность в себе, в людях, в правде, которую защищаешь, пьянила новыми возможностями и новой жизнью, в которой не оставалось места для сомнений и оглядки на суждение тех, кто сам из раза в раз смотрит на тебя с надеждой.

— Всё честно, — ответили горгонии в унисон. Большая капля янтарного мёда утекла с ложки и мягко ударилась о фарфоровую тарелку.

— Всё? — Медведев засмеялся, — Тогда почему меня не устраивает ваша честность? А вас не устраивает мой выбор?

Горгонии замерли, синхронизируя мысли.

Михаил почувствовал, что воздуха не хватает. Угрожающее острие ходило ходуном, задевая края раны, но давило не оно, а жар, рвущийся изнутри. Пожар охватывал грудную клетку, пульсируя и расширяясь. Он уже вытягивал горячие щупальца в плечи и живот, словно языком лизал тело.

— Честность Гнезда творится ради чести и блага Королевы, — наконец, отозвались горгонии. Заговорили тягуче и медленно, все, как одна: — Ты — мужчина. Не рожаешь. Участвуешь. Можно пренебречь.

— Пренебречь? — Михаил тяжело рассмеялся, задыхаясь, закашлялся. Руки задрожали, углубляя рану. С трудом поборов кашель и отогнав на время жар из-под грудины, утвердил клинок. Со лба потекли капли пота, но вытереть их не предоставлялось возможности. — Что ж! Попробуйте игнорировать отсутствие Отца! Попробуйте игнорировать его нежелание!

Горгонии молчаливо замерли, обдумывая его слова.

Затолкав боль глубже, огляделся. Стратим стояла, выпрямившись до ощущения натянутой нити судьбы. Гордая, сильная, смотрящая на стерв с превосходством победительницы и со слезами на глазах. Обычными, прозрачными и тихими. Такими, которые текут, не вызывая плача, сами, но остановить которые невозможно. Слёзы сильных. Улыбнулся ей, ободрил. Стратим выразительно зажмурила глаза — поняла.

— Гнездо ради будущего. Гнезду нужно продолжение. Мать — высшее творение рода. И у стерв. И у людей. У людей мужчина — помощник. Работник. Добытчик. Защитник. Собеседник. У стерв — нет. Гнездо самодостаточно. Есть работники. Есть добытчики. Есть воины. Есть собеседники. Мужчина для стервы — семя.

Горгонии объясняли, механически разделяя фразы, будто отмеривая их. Медведев вдруг понял, где он слышал подобное — первые разговоры с Стратим были похожи. Это уже потом, общаясь с ним, она всё больше переходила на плавную разговорную речь, не бьющую мысли на суждения классической логики.

— Мечта эмансипации! — Хрипло рассмеялся Михаил. — Иллюзии обиженных убогих. Максимализм недорослей! Женщина, мать — да, это святое! Но унижать своё отражение может только тупица! Мужчина — зеркало для женщины! И он — лишь то, что видит в нём женщина! Захочет верного рыцаря рядом — будет рыцарь! Захочет последнюю сволочь — так и будет! Мужчина вбирает отношение, но он и зеркалит отношение! Хотите отца на семя? Получите! Но не удивляйтесь, что и он не увидит в вас ничего, кроме яйцеклада! И не плачьте, если предложенный аппарат для воспроизводства себе подобных Отец считает ненадёжным, да и королеву попросту — дурой!

Горгонии смешались — чёрные одеяния заходили ходуном, словно под ними скрывались змеиные туловища. Но скоро подруги успокоились.

— Будет иллюзия. Рарог — твоя жена. Разницы не увидишь. Будешь жить долго. Счастливо. Любые желания будут исполняться.

— Нет, — усмехнулся Михаил и облизал губы. — Теперь уже нет и вы это знаете! Я переиграл её! Я вижу её, как она есть! И повт043Ерно атаковать меня она не сможет! Я — зеркало! Попробуйте рассмотреть желания зеркала и ими купить его!

Горгонии опять взяли передышку на размышления. Но теперь пауза необходима была и Михаилу. Тело горело. Горело всё — корпус, конечности, голова. И только под грудиной, которую отвоевал у боли и жара, тихо разворачивался, оплетая сердце маленький росток. Ладошки-листики нежно прикасались к стучащим стенкам, влажно налипали и начинали двигаться с ними в такт. Тонкий стебелёк тянулся, ветвился и пускал всё новые листики. А снизу ставшего вялым жёлудя прорастали тонкие до прозрачности корни. Жар душил тело, вплавляя боль в каждое движение. Каждое — даже самое незначительное подёргивание лица! Только лишь сосредоточение на маленьком росточке под грудиной заставляло сохранять рассудок.

— Один отец — один спор. Один спор — одна победа. Одна победа — одна королева, — наконец, решили горгонии хором. — Рарог и Стратим — пусть дерутся!

Михаил зарычал:

— Чёрто-с-два! Силы неравны! Стратим ранена, а Рарог — нет!

— Не имеют значения раны. Только вызов.

Стратим без слов согласно повернулась к трону и начала подниматься к сопернице, стоящей белым изваянием, подобным древнеримским Венерам. Сёстры не остановили отступницу. Остановил Михаил.

— Нет, девонька! Поединка не будет! Я сказал!

Тяжёлый жар превратил мир вокруг в пылающий туман, в котором блестящими каплями выделялись только лица. Но сердце оплетал маленький дубок, уверенно набирающий рост и силу. Корни входили в солнечное сплетение, закружившись вместе с ним в маленькую галактику. Михаил закрыл глаза, чувствуя, как начинает закладывать уши. И, пока ещё оставались силы, крикнул в сторону трона:

— Один отец — одно решение! Либо Отец жив и в гнезде, но со своей избранницей, либо Отец мёртв! Выбирайте! Мне недолго вогнать нож в сердце! И тэра не отдадут вам моего тела! Битва и смерть!

— Она — не Королева! — тягуче заныли горгонии. — Её власть — смерть Гнезду! Она — не Мать!

— Тогда и я не Отец!

Горгонии молчали долго.

Он чувствовал их молчание и напряжение, повисшее в зале, словно застывающую сосновую смолу, сковавшую в янтарной капле мушек и муравьев. А внутри горело тело. И ощущение костра, от которого, опаляясь, скручивались жгуты мышц, принуждало стискивать зубы и тесно смыкать веки, не выпуская слёз. Михаил напрягся, перенося внимание с огня на влагу новых листьев странного дубочка, вьющегося вокруг сердца, словно лоза хмеля. Где-то наверху, среди сплетения дрожащих от толчков сосудов, стебли собирались вместе, и пышной шапкой выбрасывали вверх свежие влажные листья. Как и положено, похожие на брюшко зелёной сороконожки, раскрывшей широкие объятия. Дубок оплёл сердце и победно потянул свои ветки по сосудам. Он тыкал в огонь только что народившимися листьями, и пламя, шипя, отступало от грудины.