Аластер Рейнольдс - Медленные пули [сборник litres]

Зато теперь у Неши появилась железная уверенность в том, что они не правы, что все их идеалы в один прекрасный день рассыплются в прах.

Утешение слабое, но уж какое есть.

– Я и правда доктор Кизим? – спрашиваю я Гречко, когда лифт везет нас вниз.

– В глубине души вы сами это знаете.

Я глажу себя по лицу: соответствует ли оно воспоминаниям, которые кажутся реальными?

– Я был полностью уверен…

– Так оно и случается. Но хорошо, что вы уже подвергаете сомнению эти несомненные факты.

– А космонавт?.. – начинаю я, почему-то чувствуя, что не в силах назвать его по имени.

– Да?

– Вы обмолвились, что он в персистирующем вегетативном состоянии.

– Он в этом состоянии уже довольно давно. Странно, что вы не помните. Он просто лежит и смотрит на нас. Смотрит и мурлычет мелодию. Одну и ту же. Снова и снова. В конце концов мы ее узнали. Это музыка Прокофьева, известное сочинение, – добавляет Гречко без особого интереса.

– «Тройка», – подсказываю я, когда дверцы лифта открываются. – Да, я хорошо ее знаю.

Под снегопадом меня ведут к ЗИЛу, который наверняка ждал где-то за пределами видимости. Здоровяк со шприцем распахивает заднюю пассажирскую дверь и жестом предлагает мне сесть, словно я – высокопоставленный партиец. Я залезаю, не устраивая сцен. В салоне ЗИЛа тепло, мягко и тихо.

Пока мы мчимся прочь из Звездного городка, я прижимаю лицо к стеклу и смотрю на белый мир. Он проносится мимо, как во время катания на санях.

Эта вещь была написана для Джонатана Стрэна, когда он готовил антологию «Godlike Machines» – о загадочных мегасооружениях и иных инопланетных артефактах. И я не найду лучшего примера того, насколько нелинейным может быть творческий процесс и какая тщетная это задача – загонять развитие сюжета в ситуативные рамки. Однажды мне вообразился катящий сквозь вьюгу черный лимузин, и я на клочке бумаги записал идею, что-то вроде: «Космонавты сходят с ума из-за Прокофьева». И забыл об этом. Потом я пару месяцев гонял совершенно дрянной сюжет по бесчисленным деревьям и кроличьим норам и наконец убедился, что овчинка не стоит выделки. Тот брошенный сюжет не имел никакого отношения к Прокофьеву, космонавтам и вьюге. Это была столь же безнадежная, сколь и амбициозная попытка создать историю об инопланетном артефакте, который сталкивается с Землей и разрушает нашу технологию и язык, одновременно меняя наше восприятие потока времени, так что прибытие артефакта мы принимаем за его отбытие и вместо технологического упадка получаем технологическое ускорение… Ну, вы поняли. А может, и нет.

Так вот, однажды, разозлившись на свою неспособность сдвинуть сюжет с мертвой точки, я плюнул на него и решил: надо вернуться к чему-то такому, что я смогу довести до ума. Я нашел ту бумажку и стал писать «Тройку». Она тоже давалась нелегко. Случались задержки; бывало, я оказывался в тупике. Но всякий раз мне помогала вера в то, что выход существует, надо только его найти. При работе над предыдущей вещью такой веры у меня не было.

Хотите почитать кое-что из тогдашних записей? Пожалуйста.

«Дмитрий сбежал».

«Дмитрий нашел Петрову».

«Они идут гулять. Беседуют о том, чем она занималась раньше, как была осмеяна и унижена».

«Возвращаются в квартиру. Он дает ей музыкальную шкатулку».

«За ним приходят. Петрова не интересует этих людей. Дмитрий догадывается, что с ним должно случиться нечто плохое, но смиряется. Он почти счастлив, так как доказал Петровой, что она была права».

«Только рассказ надо вести от лица Дмитрия. И расставить подсказки насчет того, что любого, кто вступит в контакт с Машиной, ждет легкое помешательство. Похоже, это заразно – достаточно пообщаться с выжившим членом экспедиции, чтобы тронуться умом.

«Позаботиться о том, чтобы безумие Якова не началось до того, как они приблизятся вплотную к Матрешке».

В конце оказывается, что сбежал не Дмитрий, а его врач, который до того обезумел, что возомнил себя членом экипажа. Рассказ от первого лица – это для эффекта присутствия и чтобы не запутать читателя. Доктор так глубоко вживается в историю экспедиции, что в конце берет себе личность единственного выжившего.

Гонта вывели из анабиоза ранней весной, в холодный ветреный день. Он лежал на кровати со стальной рамой, в помещении с унылыми серыми стенами, по всей видимости наскоро собранными из готовых блоков. В ногах кровати стояли двое.

Похоже, их мало интересовало, насколько паршиво он себя чувствует. Мужчина прижимал к груди миску с едой и торопливо орудовал ложкой, словно не мог присесть ни на минуту даже ради утоления голода. Его светлые волосы были коротко подстрижены; судя по задубевшей коже лица, он много времени проводил под открытым небом. Рядом стояла женщина с волосами подлиннее, тоже светлыми, но уже с проседью, и намного более смуглой кожей. Жилистая, как и мужчина, она тоже была облачена в потертый серый комбинезон. Ее бедра охватывал тяжелый пояс с инструментами.

– Ну что, Гонт, жив? – спросила она. – И compos mentis ? [13] Вменяем? (лат.)

Гонт прищурился – свет в комнате был слишком яркий – и тотчас утонул в воспоминаниях.

– Где я? – спросил он.

– В комнате. Тебя разбудили, – ответила женщина. – Ты ведь помнишь, как засыпал?

Он хватался за воспоминания, пытался поймать что-нибудь относящееся к ситуации. Врачи в зеленых халатах, стерильная операционная, рука подписывает последний документ, перед тем как его подключат к машинам. В вены медленно льются препараты, полное отсутствие печали или тоски, когда он прощается со старым миром, со всеми своими разочарованиями.

– Кажется, помню.

– Как тебя зовут? – спросил мужчина.

– Гонт. – Пришлось потратить несколько секунд, чтобы вспомнить имя. – Маркус Гонт.

– Вот и хорошо, – сказал мужчина, вытирая губы рукой. – Это положительный признак.

– Я Клаузен, – представилась женщина. – А это Да Сильва. Мы отвечаем за твое пробуждение. Помнишь «Спячку»?

– Не уверен.

– Подумай хорошенько, Гонт, – попросила она. – Нам ничего не стоит снова тебя усыпить, если откажешься работать с нами.

Нечто в тоне Клаузен убедило его, что следует постараться.

– Компания, – сказал он. – «Спячкой» называлась компания. Она уложила меня спать. Она всех уложила спать.

– Клетки мозга вроде не повреждены, – заметил Да Сильва.

Клаузен кивнула, но никак не показала, что рада правильному ответу. Скорее, ее успокоило, что Гонт избавил их с Да Сильвой от какой-то мелкой обязанности, и не более того.

– Мне понравилось, как он сказал «всех». Словно это так и было.

– А разве нет? – удивился Да Сильва.