Степан Кирнос - День гнева

Скорбь и боль, несмотря на прошедшее время всё так же терзают существо, хотя всё же Маритон пытается уйти от печалей и настроится только на будущей службе, которая должна дать возможность, эфемерный шанс на отмщение любому представителю Информакратии.

Любовь, пронесённая годами и извергнувшаяся в один день, подобно фонтану лавы из жерла адского вулкана рождает мерзкое ощущение недостаточности собственной жизни. Словно из него вынули что-то очень важное, что давало смысл дальнейшего существования и изо дня в день заставляло вставать с кровати и идти на чёртову службу и ловить тех, кого на самом деле жалеешь и готов защищать до потери жизни. Но то ради чего, или скорее ради кого жил, тот стимул, который заставлял каждый день становиться безжалостным палачом тех, кто выступал за человеческие и вполне нормальные вещи, которые казались Информакратии «противостоящими истинному порядку», пропал, рассеялся как туман.

— Безумие, — проронил шёпот Маритон, вдумываясь в дни прошлого.

— Вы что-то сказали, гражданин? — неожиданно прозвучал вопрос сзади.

Мужчина без эмоционально обернулся и увидел, что за спиной у него стоял паренёк, больше смахивающий на подростка лет семнадцати-девятнадцати. Лёгкая серенькая курточка поверх синей футболки укрывает от вечернего холода. Джинсы, синие и плотные, какие только показывают в старых фильмах, покрывают чёрную обувь, похоже, это ботинки, или грубые туфли.

Парень весьма худ, жилист, но не истощён. Бледная кожа больше похожа чем-то мрамор, а два выразительных глаза припоминают тусклые янтари, из которых бьёт странный свет. Короткий тёмный волос прилежно зачёсан, что выдаёт в парне аккуратного и прилежного, хотя бы в плане внешности, человека.

Оценив паренька, Маритон сухо отвечает:

— Просто восхищаюсь безумной красотой этого места.

— Да, место тут хорошее. Спокойное и красивое, — восхищённо промолвил юноша.

— А что вас сюда привело?

— Я могу тот же вопрос задать вам, — с лёгкой задоринкой изрёк юноша. — А, зачем вы пришли?

— Можно хотя бы имя твоё узнать, юноша? — настойчиво прозвучал вопрос от Маритона.

— Я Гален. Буду рад знакомству.

— А я Маритон из Варси. Так скажите, молодой человек, зачем вы пришли сюда и одёрнули меня? — грубым голосом сказанный вопрос перерос в ещё один такой же. — Есть тому причина?

В тёмно-янтарных глазах Галена мелькнуло нечто схожее с огоньком задора, но тут же подавилось театральным и явно наигранным плохим настроением, печалью, и парень не поленился даже тяжкий выдох сделать, чтобы создать надлежащий образ.

— Я просто хожу. Гуляю и разглядываю то, что стало с городком. Вижу много чего интересного. Я же тут родился.

— Просто гуляешь? По городу, который может быть… опасен? — подхватив игру, спросил Маритон.

— Да. А чего мне боятся? Благо от Рейха есть какая-то польза в виде полиции. Структура, издавна призванная защищать тех, у кого власть, защищает самый наглый и жадный класс людей, обирающих простой народ. Обслуга режима.

«Что за юношеский максимализм» — иронизирует в мыслях мужчина, смотря на ещё мальчика, который выказывает ярое недовольство пришедшей Империей. «И что в нём говорит так? Нигилизм? Анархизм или обычная ненависть к любой власти?».

Маритон часто встречался с такими людьми в бытность свою ещё Аккамулярием в Информакратии. Обычная пехота всех революций — молодёжь, чьи мозги хорошо обработаны и буквально запрограммированы на уничтожение любой системы, которая не потакает каждой прихоти молодого населения.

«Молодёжь — шестёрки революций всякого рода, и им позволяют иметь мизерную и эфемерную власть до тех пор, пока на игральный стол не взойдут люди более высокого ранга, которые и бросят пехоту революций на штыки» — подумал Маритон, всматриваясь на юношу.

— Что вы задумались? — уже пытаясь выдавить простоту, вопросил паренёк. — Вы, наверное, видите во мне какого-нибудь коллаборациониста? Так? Мятежник против системы… Может таковым я и являюсь, но всё же.

— Нет, что ты. Я просто думаю, как такое можно говорить в большом имперском городе, где тех, кого назвал обслугой режима как… довольно много.

— А я не боюсь их. Вот честно, — горделиво заявляет Гален. — Я хоть человек простой и интересы у меня простые, но мыслить не разучился. И я знаю, домыслил, что проклятой полиции до меня дела нет.

— Не боишься так говорить при них? — еле-еле усмехнулся Маритон. — Отловить могут, если рядом будут.

— Это ты прав… полицейские псы они такие…

— Откуда вообще такая ненависть к ним? Гален, ты вроде видишь как тот самый режим, который ты ругаешь, возрождает город, — рука Маритона устремилась, указывая в сторону высоких возрождённых кварталов, переходя тут же на цветочные сады и показывая, какой порядок на улице. — Я, как человек простой, смотрю и вижу, что из кризиса Этронто поднимается к процветанию.

— Это всё, потому что у тебя мышление несвободное, — с толикой игривости и юношеского поучения горделиво заявляет Гален. — А рабское. Я — либерал, и знаю, что свобода, истинная не требует процветания и сытости в желудках, её единственное требование — дозволение до всего. Свобода это когда всё можно.

— Тогда это получается беспредел.

— Свобода, ограниченная минимальным законом — вот что я имел в виду. Это раскрепощение воли и духа, вседозволенность плоти, когда устанавливается просвещение. Но именно оно и есть высшее выражение свободы, когда освобождённые от принуждения индивидуумы конкурируют меж собой, и в этой конкуренции рождается прогресс. Но без общинного, коммунального единства не может быть и развития общества. Поэтому только идеи либерального коммунизма имеют право быть и воплощаться. — Не боясь, вывалил юноша комок политических идей на Маритона.

«Всё свалил в кучу. Сбор революционного популистского мусора, которому бедный юноша придал ценность. Но такая последовательность мыслей. Такие идеи… тут точно поработал хороший наставник». Маритон понял, что Гален — жертва чьих-то безумных и глупых воззрений на мир, но чьих? «Бедный мальчик уверовал во всю либеральную и коммунистическую ересь. Не уж, то он истории не знает?»

— Так ты не сказал, почему не любишь полицию и Рейх.

— Почему же… ты же не местный так?

— Допустим.

— Ой, не допустим, а так и есть. Это видно по тебе и речь у тебя… пробиваются нотки с севера. И вон, какой глазище. Такие делают либо в Риме, либо в Техно-Конгломерате, — Юноша тяжко выдохнул, прежде чем продолжить. — Ф-у-у-х, а ведь когда сюда пришла Империя, никто не радовался, не плясал, ибо мы понимали, что пришёл конец нашему равенству и истинное свободе.

— Так ты жил в коммунистической части города?