Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Если за компанию, охотно, — говорю, — только погляжу, как там Салли, и вернусь.

Салли моя стояла у кормушки, сено жевала — и ее пожалела добрая хозяйка.

— А вот скажи, — спрашивает старший, когда я вернулся, — чего это ты со своим ослом так носишься? Не иначе он у тебя заколдованный. Слышал я про такие случаи — с виду вроде осел, а на деле принцесса зачарованная, или там юный принц, или старый волшебник…

— Насколько я Салли знаю, — говорю, — а я присутствовал при ее появлении на свет, она самый что ни на есть ослик. А уж симпатичная была, когда маленькая, сил нет, ну прямо как игрушка. А вообще-то ее папаша мой покойный мне завещал, а значит, надо беречь — это все, что мне от дома родного осталось.

— Как я понял, ты средний сын, — замечает он, — интересно, а старшему твой папа что завещал?

— Мельницу.

Он усмехается.

— Не подумай о моем почтенном родителе дурного. Младшему он и вовсе кота паршивого оставил. Папаша знал, кому что завещать. Жак человек солидный, он за мельницей присмотрит так, что лучше не надо. А Жан пустобрех, ветер у него в голове. И кот его пустобрех, ежли Жан не врет.

— Говорящий, значит, кот?

— Говорящий, сударь.

— Ну и дурень же ты, я погляжу! Впрочем, ты мне нравишься. Выпей со мной, сделай милость.

— Мне с утра воды хозяйке надо натаскать, — говорю, — и я подозреваю, что еще и дров наколоть, и огонь развести… В общем, сделать все, что делают честные люди, когда у них денег нет в уплату за кров и пищу. Потому пива я с тобой выпью по кружечке, да и спать пойду. Устали мы с Салли, хлопотный денек выдался.

— Опять же, похвальная умеренность, — говорит старший, — сразу видно, ты и впрямь самый что ни на есть средний сын. А вот ежели бы у тебя были деньги, что бы ты сделал?

— Не знаю, — говорю, — приоделся бы, купил Салли новую уздечку, попону купил бы.

— Мелко плаваешь, средний. Я про деньги говорю, а не про мелочь эдакую!

— Домик бы купил с садиком. Лужок для Салли, маленький. Посватался бы к хорошей девушке. Свадьбу справил. Чего еще?

— А больше?

— А зачем мне больше? Я что, маркиз? — отвечаю.

— Эх, — говорит, — средний, ничем тебя не проймешь! Ладно, бывай здоров!

— И тебе того же, добрый человек!

Он, значит, бросает на стол монету, служаночку проходящую по попке потрепал и встает. И остальные за ним.

— Кто это, милая девушка? — спрашиваю я служанку.

— Один добрый господин, — отвечает та, — он к нам частенько заглядывает. А уж какой щедрый! И другие господа, его друзья, щедрые тоже.

— И где живет добрый господин этот?

— Сдается мне, — говорит служанка, — что он нигде не живет, потому как господин вольный.

Ох, вовремя ушел господин вольный со своими вольными дружками. Потому как чуть солнце село, слышу я во дворе шум, и крики, и лязг железа, и служанки все забегали, и хозяйка тоже.

— Ты вроде подсобить мне обещал, — говорит, — так давай, начинай. Вон там, в углу, поленница, топор, вон колун, давай-ка, работай. А еще воду натаскать надо, ты вроде обещал воду натаскать, если слух меня не подвел, когда я тебя похлебкой из бараньих потрошков кормила.

— Кто это к нам пожаловал? — спрашиваю.

— Господин наш и хозяин здешних мест, — говорит она, — вернулся из дальнего похода. То ли он неверных трепал, то ли они его, то ли по каким другим делам ездил, а только вот он, а вот его рыцари, и все голодные, что твои сарацины.

— А не оставлял ли ваш хозяин за себя госпожу свою? — спрашиваю я. — Такую беленькую, пухленькую, что твоя куропаточка, еще у нее папаша винодел?

— Что там в замке творится, — говорит она, — до нас не касаемо. Наше дело накормить-напоить, а спать он в замок к себе поскачет, в свои владения, к госпоже своей, беленькой, пухленькой, и туда ему и дорога, потому как уж очень больно щиплется он, господин наш и хозяин, и нраву он до ужаса крутого, чуть что не по нём, так ярится, что держись!

Ну, делать нечего, пошел я во двор, к поленнице. Пока проходил, вижу их, несколько дюжих молодцов, с факелами, с мушкетами да палашами, на горячих конях, хозяин среди них как башня, на сером жеребце высится, красивый господин, видный, борода такая черная, аж синяя.

Уж я и дрова наколол, и воду наносил, и огонь раздул, а они за столами сидят, кружками стучат, хозяйка бараний бок подает, и зелень, и сыр, и еще много чего, чего мне не подавала… Тут мальчишка конюший к господину подбежал, шепчет что-то на ухо. Тот вышел, возвращается, мрачный как туча, в руках у него какая-то тряпка, то есть, теперь-то это тряпка, а была шелковая попона, шитая золотыми цветами и весьма красивая…

— Кто это сделал? — спрашивает. — Я, говорит, эту попону в самом Париже покупал, у лучшего тамошнего галантерейщика, золотом за нее платил, потому как шитье мавританское, тонкое… Я, говорит, ваш трактир вонючий сейчас по бревнышку растащу…

— Уж не взыщи, сударь! — хозяйка бедная аж руками всплеснула. — Сдается мне, это вот его осел! Он тоже у коновязи был привязан, вот и пожевал изделие-то твое.

— Твой осел? — повернулся ко мне господин, глазами черными сверкает. — Ах ты, жалкий, никудышный, мерзкий мужлан… Я эту попону хотел госпоже моей подарить, для ее кобылки-иноходца, а твой осел поганый… я его сейчас порешу, чтобы впредь неповадно было! Понаехали, понимаешь, тут!

Я на колени бух! В ноги ему бух!

— Помилосердствуй, — говорю, — кормилец ты наш, благодетель! Мы ж за тобой, как за каменной стеной! Ты нам пример и опора. Кому, как не тебе, судить по справедливости? Неужто осел, тварь бессловесная, наказания заслуживает? Нешто она со злости?

А сам думаю, ах ты, Салли, глупая ты животина, неужто позавидовала красивой попоне на чужой спине? Вот ежели выберемся из этой передряги, куплю ей попонку, хорошенькую, чтобы с вышивкой по краям, маргаритками там или незабудками…

Он вроде как остыл немножко.

— Были такие казусы, — говорит вроде рассудительно, — когда судили животное по человечьим законам, если преступление было соразмерное, и карали соответственно.

— Так ведь какое тут, ваша милость, соразмерное преступление? Как мерить, когда ни один человек в жизни ни одной попоны не сжевал!

Он опять подумал.

— Если осел недееспособен, — говорит он, — тогда судить надо хозяина, проявившего столь преступное небрежение.

Я опять — бух головой ему в ноги.

— Смилуйся, — говорю, — я человек бедный. У меня, кроме осла-то, и нет ничего.

— Ну, раз ничего нет, — говорит, — то осла я и конфискую. Хотя твой паршивый осел и клочка шелковой попоны не стоит.

— Господин, — говорю, — да как же так! Это ж наследство мое, папаша покойный мне Салли завещал, чтобы я о ней заботился, холил и лелеял. Старшему он, значит, мельницу, младшему кота, а мне, среднему…

Тут-то его терпение вышло, и он как засветит мне кулаком в ухо. Я где стоял, там и повалился. Крепко он бил, этот синебородый. Пришел я в себя, а их уж и след простыл. Хозяйка мне мокрую холстину на лоб положила и на лавку кое-как устроила. Я холстину скинул — тихо вокруг. Огонь в очаге трещит.