Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

А сам думаю: уж мы-то с Салли знаем, как она выезжает! Впрочем, не до того мне; как будет она на лошадь у крыльца садиться или в карету, тут я ей в ножки-то и кинусь! Неужто не отпустит она нас с Салли со двора, по старой-то дружбе?

— Кстати, — говорю, — а куда другие маркизы подевались?

Старик плечами пожимает.

— Не лезь не в свое дело, парень, — говорит, — целее будешь.

Людям, как я понял, под синебородым неплохо жилось. Не то чтобы они его любили, но уважали — это точно. Хозяин он был крепкий, с соседями в ладу, своих в обиду не давал. Рука, правда, тяжелая у него, так нашему брату мужику это только на пользу. Я сам ничего плохого про него сказать не могу — справедливый господин, иной мог бедняжку Салли и порешить сгоряча за попону шелковую, съеденную, а он просто конфисковал да к делу приставил, вон, цела-невредима, падалицей лакомится.

Вот только хозяйки, как я понял, у него что-то не задерживались.

Болтаюсь я, значит, во дворе, то соломки свежей постелю, то разровняю, то навоз лошадиный уберу… Вроде как при деле, а сам посматриваю на ворота, вдруг хозяйка выедет? Смотрю, и правда, едет, на кобылке-иноходце, кобылка попоной вышитой крыта, правда, похуже той, что Салли пожевала… Сама госпожа в платье из Парижа, ух, какое платье, с хвостом, блестящее, с цветочками, с кружевами.

Я, значит, подошел, поклонился.

— Не обессудь, госпожа, — говорю, — вот, пришлось свидеться.

Она бровки хмурит.

— Мы разве знакомы? — спрашивает высокомерно.

— Как же, госпожа, — говорю, — встречались на белой дороге, а потом в лесу на полянке…

— В каком еще лесу? — говорит эдак чуть визгливо, на повышенных тонах.

— Ну, как проезжали вы в карете, а я с моей Салли… Это ослик мой, Салли, если помните…

Она носик вздернула, кобылка под ней пляшет.

— Что ты, мужлан, бред какой-то несешь? Где и когда я могла тебя встречать? Я маркиза, господин мой и хозяин души во мне не чает, все мои просьбы выполняет, и даже то, о чем я не прошу. Вон какое платье мне из Парижа привез, гляди, — одной рукой хвост платья подобрала и у меня перед глазами вертит. — И на руках меня носит, и лучшие куски мне, и всякие заморские яства — мне, и все ключи у меня, и от кладовых, и от бельевых, и от погребов… вот только этот ключик, — опять нахмурилась немножко, — маленький, беленький…. От чего он?

— О ключике потом, госпожа, — я придержал ее кобылку за узорный повод, — раз ты надо всем хозяйка, прошу, отпусти нас с Салли, смилуйся! Или позволь мне выкупить ее, я отработаю, вот увидишь! Или…

— Салли твоя кто? Осел? Так Господь ослам трудиться назначил, — говорит она уже сердито и повод дергает — она на себя, я на себя, кобылка ее на месте пляшет, — и ты осел, хуже Салли твоей. И чтобы больше на глаза мне не попадался, — говорит, — а то велю тебя высечь на конюшне!

Я повод отпустил, она хлыстиком кобылку сердито стукнула и поскакала, только солома из-под копыт. Я гляжу, приоткрыв рот, дурень я дурень, средний брат, не умею я с высокородными, напомнил ей о полянке, а надо было по-другому подойти… Как по-другому? Не ведаю.

Побрел я на огород к Салли.

— Эх, — говорю ей, — Салли, ослинька моя, дурак у тебя хозяин, средний брат, одно слово. Впрочем, я теперь тебе и не хозяин! Потерял я отцовское наследство, а с ним и отцовское благословение, вот уж воистину с женщинами хуже, чем с ослицами. И глупые они, и упрямые… Ты-то, — говорю, — Салли, мое золотко!

Ничего Салли, понятное дело, не отвечает, она же не кот говорящий, только копытцами переступает и мордой мне в руку тычется.

Я ее яблочком угостил и за лопату взялся, потому как дела есть дела, а я кто? — средний брат, помощник огородника на заднем дворе белого замка, где живет маркиз со своей маркизой.

Уже ближе к вечеру, значит, распрямил я спину… Белый замок на фоне синей тучи под закатными лучами то розовый, то золотой, в небе словно гирлянды роз закат развесил, в саду настоящие розы пахнут, сил нет, а еще душистый горошек, и маттиола, и другие вечерние бледные цветы, которые только-только начали раскрываться, все лепестки в вечерней росе. Аист пролетел, машет тяжелыми крыльями.

Тут Салли моя что-то насторожила ушки, мордочку подняла. И я слышу, бежит кто-то, ломится через кусты.

Вот так диво, бежит ко мне госпожа маркиза. Платье нарядное кустами изодрано, она его руками исцарапанными придерживает, волосы растрепаны, лицо в слезах, нос распух, глаза вытаращены.

— Там, — кричит, — там!!!

Бросается мне на грудь, и в слезы. Аж трясется вся.

— Успокойся, госпожа, — говорю я, похлопывая ее по спинке, — ты успокойся и все как есть мне расскажи.

Она нос утерла, всхлипнула.

— Ах, Жан, — говорит.

— Рене, сударыня.

— Ну, Рене, какая разница! — и тут опять как всхлипнет, как затрясется. — Какой ужас, Рене, какой ужас!

А вокруг тихо, цветы благоухают, небо темнеет, красные полосы в нём гаснут, яблони стоят темные, как вырезанные…

— Кто вас обидел, госпожа маркиза?

— Ключик, — рыдает она, — ключик!

И тычет мне в лицо зажатый кулачок.

— Разожмите ручку, — говорю.

На ладошке у нее ключик лежит, маленький. Только он уже не белый, а вроде как в бурых пятнах, в сумерках и не разглядеть.

— Ничего, — говорю, — что ж вы так убиваетесь? Сейчас песочком ототрем, и все будет в порядке.

Она головой растрепанной кивает.

— Да, да, ототри, будь любезен, Жан.

— Рене, сударыня.

— Да, Рене. Ототри, а то он убьет меня, — рыдает, — он меня тоже убьет и на крюк повесит, ах!

— Что ж вы такое говорите, сударыня! Кто ж на вас, на маркизу, осмелится руку поднять? Супруг ваш, маркиз, никому вас и пальцем тронуть не даст. Он господин строгий, но справедливый.

Говорю, а сам тру этот ключик. И вот в чем притча-то, не оттираются пятна! Как ни тру, они словно бы все ярче проступают…

— Не получается, сударыня, — говорю.

Она аж взвизгнула, бедняга.

— Он, строгий, но справедливый, и повесит. Ах, беда, беда! Я так и знала! — плачет. — Я уж и сама терла-терла, и служанка терла-терла, и платочком шелковым, и уксусом винным, и уксусом яблочным, и…

— Полегче, — говорю. — Я средний брат, соображаю туго, вы уж простите, сударыня.

Она всхлипнула и вытерла нос ладонью.

— Я все думала, что там в этой кладовке, которую открывать нельзя? — говорит она жалобно. — Ведь как же это так: все можно, а это нельзя? Что там такое замечательное?

— Не велено, значит, не велено, — говорю, — чего ж тут думать?

— Да-а, — она утирает нос уже рукавом, — тебе легко говорить. Ты мужлан, тебе что скажут, то ты и делаешь. А я у папы не так воспитывалась, я ни в чем отказу не знала. Значит, раз господин и хозяин мне не доверяет, он меня не лю-ю-ю-юбит!

И опять в рев.

— Так ведь доверял же он тебе все ключи! Яствами заморскими кормил. Платья из Парижа возил. Попону вот привез, ну, ее, правда, Салли сжевала. От супруги что требуется? Слушаться. Мужчина, — говорю, — он что ветер, а женщина — скала на его пути.