Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

Красиво сказано было, я и запомнил, только ввернул, похоже, все-таки не совсем к месту.

— Да, — плачет, — а клю-ю-ючик! Я ночами не спала, все думала, пойду проверю, что там! Вот он в Париже был — я терпела, с маврами бился — я терпела, а как уехал на охоту, — я и не вытерпела. Открыла кладовку, а та-а-а-ам!!!

И опять в рев.

— Да что там такое, в кладовке той, сударыня?

А у самого аж в животе холодеет. Потому что понимаю, ничего хорошего в той кладовке быть не может. У нас, видите ли, что ни маркиз, то чернокнижник, что ни владетель, то людоед, места неспокойные, времена тяжелые… Этот, синебородый, еще не из худших, уверяю вас, судари мои.

— Крови-и-ищи на полу… И крюки на стенах. А на крюках…

Она меня за шею руками обхватила, трепещет, как птичка.

— Там мертвые женщины на крюках! Семь или восемь! Платья белые, висят, качаются. Глаза пустые. Семь или восемь. Не знаю, у меня в глазах потемнело, ноги подкосились, я ключик в лужу крови уронила, и он теперь кра-а-сный.

— От такого, — говорю, — у кого хочешь в глазах потемнеет. А ключик, он не иначе как зачарованный.

Вот куда, думаю, прежние хозяйки-то подевались.

— Что делать, Жан, — плачет, трясется, — что делать?

— Повиниться. В ноги кинуться, может, простит. Он же любит вас, вон платье из Парижа привез!

— Нет-нет, — головой мотает, аж волосы ее мне по щекам хлещут. — Это он нарочно… это испытание такое… они тоже, Жан, тоже эту кладовку открывали. За то и повешены. Семь или восе-е-е-емь! И один крюк пусто-о-ой!

— Бежать надо, госпожа моя, — говорю, — может, и не найдет, не догонит.

Уж и не стал ей говорить, что я не Жан, а Рене, все равно не запомнит, бедняга.

— Вы на свою кобылку, я на своего ослика… довезу вас до дома батюшки вашего, он вас спрячет, не выдаст!

Она вроде как немножко успокоилась и говорит:

— Ах, как ты прав, Жан! Именно к батюшке! Сейчас только платья свои парижские соберу, и поедем!

И, подбирая юбки, бежит через кусты обратно к замку.

— Стой, сударыня! — кричу. — Ну зачем тебе эти платья? Тут жизнь свою драгоценную спасать надо, знаю я этих маркизов-чернокнижников! А платья батюшка твой тебе другие купит.

— Ты ничего не понимаешь, дурень, — кричит она на бегу, не оборачиваясь, — они же парижские! И колье, колье, которое маркиз, мой супруг, чтоб ему пусто было, на свадьбу подарил, оно бриллиантовое, с рубинчиком.

Чего с бабы возьмешь, хоть она маркиза, хоть кто. Я бегу за ней, чтобы, значит, уговорить ее сесть на лошадку да и скакать отсюда, и тут слышу, рога трубят, серебряные трубы поют. Маркиз в замок возвращается.

Маркиза бедная моя совсем побледнела, руки с растопыренными пальчиками к щекам прижала, а пальчики у нее розовые, что виноградинки. Впрочем, это я уже говорил, кажется.

— Что же делать, Жан, — говорит, — что же делать?

— Пожалуй, сударыня, — говорю ей, — мне пора вернуться к своим обязанностям. Мне еще две яблони полить, и дрова натаскать, и золу рассыпать… Чеснок, опять же, зелень… Раз супруг ваш с охоты, значит, дичь надо шпиговать, все такое, уж извините.

Она мне в руку вцепилась.

— Нет-нет, не оставляй меня, Жан, умоляю!

— Какой я тебе Жан, — говорю, — пусти, дура!

— Ох, Рене! — плачет (вспомнила!). — Я ж с тобой!.. Мы ж с тобой!.. Мы ж не чужие… Полянку ту помнишь? Там еще источник волшебный?

— Обыкновенный был источник. И полянку я почти не помню, — отвечаю холодно, — подзабыл что-то…

А она все плачет, мне за руки цепляется, на шее виснет.

— На кого мне тут положиться, — спрашивает, — все кругом чужие люди! Все его вассалы. Ты ему клятвы не давал, ведь так, Рене? Ты ж сам по себе?

— Что с того, сударыня, — говорю, — я сам по себе, вы сама по себе. Ладно, — говорю, — не оставлю вас. Только вот куда нам деваться? Ведь не выберешься уже, вон они в ворота въезжают — трубы трубят, псы лают.

— Ах! — стонет она, хватает меня за руку и куда-то тащит. — В башню надо. Вот туда, наверх, по винтовой лестнице!

— Ну и что, госпожа моя? Заберемся мы в башню… Он же нас оттуда выкурит по всем правилам фортификационной науки.

— Ничего ты не понимаешь в фортификации, дурень! Я заберусь на самый верх, буду платочком махать, будет рыцарь проезжать полем, белой дорогой, увидит, приедет, сразится с маркизом, спасет!

— А я тут при чем?

— А ты будешь лестницу от маркиза оборонять, — она уже пришла в себя, охорашивается и платье разглаживает — видимо, представляет, как будет шевалье ее спасать по всем правилам фортификации. — Лестница узкая, винтовая. Там в одиночку целому отряду противостоять можно. У того, кто сверху, явное преимущество при обороне.

— Эх, сударыня, — говорю, — во что ты меня втравила!

Снял со стены алебарду и побежал с ней наверх. Пока бежал, аж упрел весь.

Внизу слышу топот, хлопанье дверей, грохот… И такой, полный ярости и боли, вопль. Нашел-таки маркиз открытую каморку.

Госпожа на балкончик вспрыгнула, платочком машет.

Вот ведь беда какая, вы понимаете, маркиза эта на самом деле хуже травы-белены. Дурная баба, так и норовит с кем попало на лужайке поваляться, в голове только платья да украшения, да еще мужчины. А маркиз этот синебородый на все глаза закрывал, и наряды ей парижские дарил, и что там еще, и попонку на лошадку, ладно, бог с ней, с попонкой, но ведь и колье с рубинчиком, и ключи, и всему она полная хозяйка была, и вообще неплохой маркиз, ежели честно, строгий, но справедливый. Одно только от дуры-бабы требовалось — каморку не открывать. Не открыла бы, так и прожили бы всю жизнь в мире и согласии, вот ведь какая петрушка получается.

Слышу, по винтовой лестнице топот и лязг. Идет грозный синебородый господин вешать свою госпожу на крюк в кладовку, где уже семь таких висит. Или восемь.

Госпожа на каменном парапете так и скачет, платочком размахивает.

— Едет рыцарь?

— Нет. Никак не едет.

— Тогда, — говорю, — что ж.

И встал поперек лестницы, алебарду на изготовку.

Грозный маркиз бежит, пыхтит.

Увидел меня.

— А это кто еще такой? — спрашивает.

— Я это, ваша милость, — отвечаю, — моя Салли еще попону вашу съела, помните?

— Что за болезненный бред, — говорит, — я тебе что, лошадь, чтобы в попонах ходить?

— Вы-то не лошадь, — говорю, — да вот Салли ослик.

— Пшел вон, дурак!

— Не выйдет, — отвечаю, — госпожа ваша дура дурой, но вы бы ее оставили в покое, господин хороший! Отпустили к папе-виноделу.

— Не выйдет, — говорит он в свой черед, — висеть ей на крюке, потому как нарушила она единственный запрет, который я на нее наложил. А коль скоро она этот единственный нарушила, значит и остальные перед Богом не соблюдет.

— Господь с вами, добрый господин, она этот ваш запрет дольше остальных соблюла.

— Не смей так говорить про маркизу, мужлан, — ревет он, — это тебе не шлюха какая-нибудь.