Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Темный у нас люд, — говорит хозяин замка, — безграмотный. Вот если бы было просвещение распространено повсеместно и селяне тянулись к свету науки, то суевериям быстро конец бы пришел. А их только в кабак и тянет…

— Вон дверь у тебя сама собой распахивается!

— Механизм, и больше ничего, — говорит он, — вон блок укрепленный, вон веревка. Что ж я буду под дождем бегать дверь открывать?

— Что обращаться можешь во всяких зверей…

— Суеверие, — отвечает, — темнота и невежество. Ты вообще представляешь себе, как человек устроен?

— А как же. Смертная плоть и бессмертная душа.

— Волосяной покров, кожа и мышцы. Далее идут соразмерно расположенные внутренние органы. Как они могут трансформироваться в звериное тело? Это противоречит законам натуры.

— Жаль, — говорю, — я бы посмотрел на сие удивительное зрелище!

А сам думаю — уж очень он осведомлен о том, как человек изнутри устроен! Все ж таки наверняка людоед. С другой стороны, если не брать в расчет бессмертной души, человек отличается от животных только тем, что ходит на двух ногах. Взять, например, мою Салли…

— Добрый господин, — спохватился я, — раз уж ты столь щедр и милостив, то, может, и еда у тебя найдется?

— А как же, — говорит он, семенит к буфету и достает оттуда блюдечко, а на блюдечке высохший сухарик и корочка сыра.

— Благодарствую, — говорю.

А сам думаю, — это тебе не синебородый рыцарь, грозный, гневливый убийца женщин, это почтенный старец. Ну вот повернулся ко мне спиной, что бы мне его не шарахнуть подсвечником? Так ведь не могу… Жалко и его живую душу, и мою, бессмертную!

А все ж таки едет, едет карета к замку, а в карете король, и принцесса, и братец Жан… Разве что ребятишки вольные и правда задержат ее немного на дороге, дерево поперек положат, или что там…

— Господин, — говорю, — ты уж позволь, я в курятник схожу, курицу зарежу. Я ее так сготовлю, королю подать не стыдно будет!

— Питаться животной пищей, — отвечает он кротко, — для мыслящего человека неразумно. Потому как от мяса полнокровие, гневливость и избыточная отвага. Можешь пойти собрать яйца.

Ну что тут скажешь?

— Да возвращайся поскорее, — говорит, — потому как вон, гроза собирается.

— Да что мне, я не сахарный!

— Не в том дело, — говорит ласково, — а в том, что эта гроза как раз то, что мне требовалось для дальнейших изысканий! И коль уж ты здесь, то будь любезен, окажи мне одну услугу… Мне помощь требуется, а прислуга разбежалась вся.

— Располагай мной, сударь, как душе твоей угодно, — говорю я, а у самого поджилки трясутся.

Людоед он, вот те крест, людоед!

— Тогда пойдем, — возвысил он голос, — бог с ним, с курятником! Бери свечу и пойдем…

Там лестница в подвал была, он впереди идет, ключи от пояса отцепил, держит за кольцо, а я за ним, со свечой. Иду, рука у меня трясется, тень его на стене растет, огромная, синяя, дурак, думаю, дурак, средний брат, сам своей рукой себя в подвал на крюк разделочный подвешиваю! Ах, у него там на холоде все и хранится… И бочки для засола, и коптильня, и еще, как на бойне, такие тазы медные, в которые кровь сливают…

Прислуга разбежалась у него, у людоеда!

Он ключами гремит, дверь отпирает…

Ничего подобного в подвале-то и нету. А есть много такого, чего я и пересказать не могу: колдовские сосуды, стеклянные кувшины, шары, катушки какие-то медные, проволочки, столб железный посреди погреба от пола до потолка, а у столба…

— Отец мой, — говорит тихонько, — грозный победитель мавров, получил этот замок от старого короля… Однако я с ранней юности отринул кровавые игрища и обратил свой взор к познанию натуры… И родитель на смертном одре проклял меня, единственного своего сына, за то, что я пренебрег семейным поприщем и славный род опозорил.

С тех пор преследуют меня неудачи в моей науке, хотя, признаться, верить в то, что проклятие может неблагоприятно повлиять на ход научных опытов, — есть чистейшей воды суеверие, недостойное культурного человека.

— Это ты, сударь, зря, — говорю я, а сам еле зубы разжимаю, которые так и норовят стукнуть друг о друга, — ибо родительское проклятие — самое страшное, что может произойти с человеком.

— Предрассудки, — машет он рукой. — Признаю, я не только воинским долгом, я и семьей в азарте научных исследований пренебрег. Ибо, когда умирала в горячке супруга моя и маркиза, я, увлекшись, записывал симптомы и поздно лекаря вызвал.

Тут он хихикнул.

— Однако, — говорит, — эту беду я поправлю. Ибо после долгих лет исследований убедился я, что все в природе обратимо. И ежели можно жизнь отнять, то можно ее и вернуть.

— Да, коли ты сам Господь Бог.

— То, что Богу подвластно, то и человеку под силу. Огонь, скрытый в молнии, есть движущая сила… И приспособив эту движущую силу в небольшом количестве к мертвой мышечной ткани, можно заставить ее сокращаться, иными словами, вернуть ее в живое состояние, хотя и на небольшое время, пока движущий импульс не иссяк.

Вот тут я и взглянул на то, что к столбу было примотано. Высохший труп женщины, кожа что твой пергамент, лицо прядями светлых волос прикрыто, платье истлевшее, но видно, что парчовое было, дорогое…

— Кто это, господин? — спрашиваю я шепотом.

— Моя жена, — говорит он спокойно. — Когда скончалась супруга моя, я ее при соответствующей температуре сохранил в относительно неповрежденном виде по рецепту египетских мудрецов, с тем, чтобы, когда овладею тайной жизни и смерти, вдохнуть в нее жизненную искру и тем самым вновь обрести помощницу, разделяющую мои духовные интересы.

— Негоже это, сударь, — говорю я шепотом.

А сам дрожу — людоед он, как есть людоед, всех вокруг извел, отца в могилу свел, жену свою опять же, а кого не свел, те, видно, разбежались…

— Ты, — отвечает он, — в суевериях погряз, потому как темнота, а в науках ничего негодного и противоестественного нет, поскольку они следуют законам природы. Сейчас ассистировать мне будешь.

— Чего, сударь?

— Видишь, — говорит, — столб железный, а от него медная проволока тянется. Надо ее поднять на самый высокий шпиль самой высокой башни, тогда небесный огонь ударит в нее, пойдет по столбу, переродившись в жизненную силу, и сообщит ее неживой материи, чтобы опять сделать ее живой. Ибо что есть живая материя, как не мертвая, оживленная движущей силой? Я это окончательно доказал, и дело теперь за тем, чтобы поставить решающий опыт, подтверждающий многолетние исследования.

— Ага, — говорю, хотя в глазах у меня уже темно от ужаса.

— Так что бери вон ту катушку с проволокой, которую я называю «провод», поскольку по ней должен пройти жизненный импульс, и тащи ее наверх, разматывая по дороге. На самую высокую башню, ясно тебе? Только держи катушку за деревянные ручки и к проволоке не касайся, а то сила, соприкоснувшись с живой тканью, оказывает действие обратное, иначе губительное!