Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

Поначалу я думал, на полу ковер, потом понял, пыль… Может, ковер там тоже был когда-то, но давно истлел.

На стене ржавое оружие висит, алебарды, пики перекрещенные… герб какой-то паутиной весь затянут…

Ох, думаю, неладно дело-то. Замки у нас просто так не оставляют — один владетель уйдет, другой въедет, а тут за сто лет никто не озаботился поселиться, пыль подмести…

Может, не так уж она врала, Шапка-то?

Факел торчал на стене, я его снял, зажег — он вспыхнул, ну прямо как солома… Тени по потолку, точно летучие мыши, мечутся. Пустая зала, а посредине вроде как стол стоит.

Подошел ближе — никакой это не стол. Здоровенное дубовое ложе, и на нём, вся в белом, спит девица. Причем, что характерно, все в замке сгнило, а она цела-целехонька и даже вроде дышит. Или это у меня факел в руке дрожит?

Молоденькая совсем, хотя, наверное, лет сто тут пролежала, свеженькая…

Я ее даже целовать не собирался, вот те крест! Просто хотел проверить, есть ли дыхание.

В общем, она хлоп! И открыла глаза.

— Ты кто? — говорит.

— Рене, сударыня.

Она протягивает свои белые руки, берет меня за ворот, притягивает к себе и целует. При этом платье ее истлевшее расползается, и видно, что девица беленькая, пухленькая и весьма привлекательная.

— Ах, — говорит она, переведя дух, — не иначе мне это снится.

— Напротив, сударыня, — говорю я вежливо, — вы спали волшебным сном, а теперь проснулись. Нечаянно я вас разбудил, но, коль разбудил, полагаю, надо бы вам подняться. Обопритесь на мою руку!

Она встает, несколько неуверенно, поскольку еще не обвыкла, и я на всякий случай отворачиваюсь, потому что вместо платья на ней одни лохмотья. Снимаю с себя куртку, накидываю ей на плечи. А сам думаю: еще разжиться тут каким добром надеялся, дурак! Тут не то что разбогатеешь, последнее отнимут.

— Ничего не понимаю, — говорит девица, — где все? Где слуги? Где маман и папа? Почему темно так?

— Заколдовали вас, сударыня, — говорю, — наверное, вы с какой-нибудь здешней ведьмой не поладили…

— А, — говорит она, наморщив лобик, — было дело, одна уродливая старушенция все просилась, чтобы ее на праздник пустили. Но я велела не пускать. Я люблю, чтобы меня все красивое окружало. Говорят, она, когда выходила, через правое плечо плюнула и три раза обернулась вокруг своей тени!

— Вот, — говорю, — оно самое. А как следствие, вы, сударыня, проспали, нетронутая, лет сто, не меньше…

— И меня должен спасти прекрасный принц? — говорит она с надеждой в голосе.

Я что, похож на принца?

— Самое разумное, — говорю, — лечь обратно на ложе и подождать принца. Только я бы на вашем месте сначала поел что-нибудь.

— Лучше куропатку с трюфелями, — говорит девица, хлопая ресницами.

— С этим придется подождать. Поищу чего-нибудь в саду, — отвечаю, — там вроде какая-то дичка была… и малина разрослась. Вы бы пока прибрали там, в замке, что ли? Принц придет, а там пылища в ладонь толщиной, негоже это!

— Я очень устала, — томно говорит принцесса и усаживается на ложе.

— Еще бы, — говорю, — столько спать! Вы походите, сударыня, разомнитесь, поглядите на божий мир, вон, солнышко взошло!

— Слишком ярко для моих глаз, — говорит она, — а принц вообще когда придет?

— Понятия не имею, сударыня!

— Может, — говорит она с надеждой, — я еще посплю?

И тут я слышу, трубят рога над лесом…

Голоса, смех, треск кругом стоит, словно целая компания прорубается сквозь заросли — я-то прошел, и ничего, только поцарапался слегка, но он же принц!

Сильный, красивый, на белом коне. Свита впереди бежит, дорогу расчищает.

— Оп-па! — говорю. — Вот и принц!

Она так и заметалась, бедняга.

— Что же делать, — говорит, — что же делать! Я не одета! Сижу тут на крыльце, неизвестно с кем, неизвестно зачем! И вообще, что он подумает?

— На вашем месте, — говорю, — я бы тихонько лег на ложе, глаза закрыл… А когда принц вас увидит, он, очарованный вашей красотой, конечно, поцелует вас, и вы его вознаградите соответственно. А я пойду, пожалуй.

Она швырк — и в замок… Даже спасибо не сказала.

Салли отвязал и в кусты! А куртку не стал обратно требовать, ну ее в самом деле!

Родитель мой, царство ему небесное, рассказывал, что знал одну семью, там девица от какого-то потрясения заснула так крепко, что ее двадцать лет добудиться не могли. А когда проснулась, тоже была молоденькая и свеженькая. Первые два дня. Потом как-то быстро постарела и стала выглядеть на все восемьдесят. Папаша говорил, время обмануть нельзя, оно само кого хошь обманет.

И вот идем мы с Салли по белой дороге. Двух чернокнижников одолели, принцессу разбудили, ни гроша у меня в кармане… Трактирщица, думаю, славная была, может, вернуться? А может, еще кто впереди встретится, нам с Салли торопиться некуда, все нас обгоняют — и господа на горячих конях, и гонцы королевские, и кареты…

Нет, одного догнали. Пешего. Идет, на посох опирается.

— Бог помощь, — говорю, — добрый старец.

— И тебе, — отвечает.

— Откуда и куда путь держишь? — спрашиваю.

— Из самого Ерусалима, — говорит, — ходил поклониться Гробу Господню. Видишь вот, раковина-жемчужница? Ее носят все, кто удостоился этой великой чести. Потому как я пилигрим и странствую во славу Господа. А иду я в Лурд, к святому источнику…

— А я просто так иду, — говорю, — тоже странствую, но без цели и назначения. И ежели тебе тяжело, может, моя Салли тебя подвезет немного? Она девица хрупкая, да вроде и ты не тяжелый.

— Славный у тебя ослик, — говорит пилигрим, — видишь, у него черная полоска на спине, а на холке вроде бы поперек такая же — эдак крестом… Это знак того, что кто-то из его предков возил на своей спине Христа, так что роду он у тебя весьма почтенного. Таким осликом можно гордиться. А почему его Салли зовут?

— Папаша мой, — отвечаю, — который и завещал мне заботиться об этом ослике, в молодости своей воевал в Великой Британии, наемником. И вообще, пока мельником не стал, был он человеком горячим, храбрым и любвеобильным. И была там одна Салли… Он говорил, у нее такие же глаза были… Ну, почти такие же. Потому как с этой Салли никто сравниться не может. Вы поглядите, какие ресницы! Жаль только, что она не говорит!

— Ослы говорят только в исключительных случаях, — говорит пилигрим, — и этим отличаются, скажем, от котов… И видят порой такое, что недоступно взору их хозяина. Ты про Валаама слыхал?

— А как же, — говорю, — и про его ослика. Интересно, не Салли ее часом звали?

— Сие, — говорит старец, — священная книга не сохранила.

— А жаль…

— Да, — согласился старец, — жаль. Однако вот, коль скоро ослик твой не говорит, хотел бы я услышать от тебя какие-нибудь разумные и рассудительные речи. Так и путь короче будет.