Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

Я, значит, беру катушку и, пятясь, выбираюсь из погреба, оставляя за собой блестящий след, будто слизняк какой, и в голове только одна мысль — убраться бы отсюда подальше… Из залы на башню ведет винтовая лестница, узкая, темная, проволока, именуемая проводом, по всему залу тянется медным ручейком, и тут мне кто-то темным комком бросается под ноги.

— Ты чего тут делаешь? — говорю. — Или не страшно?

— Ох-х-х-х! — шипит кот. — Страш-шно!!!

— Так беги отсюда! Мне самому страшно!

— Фррр! Не брош-шу…

Никогда этих котов не поймешь.

— Тогда, — говорю, — держи катушку. И лезь на самый верх. Там прицепишь. Только, — говорю, — за проволоку не берись и сапоги не снимай. Знаю я этот небесный огонь! Как шарахнет, костей не соберешь.

— Ож-ж-живит, — шипит кот, — уж-жас-с-с!

— А мне сдается, — говорю, — что мы тут все собрались для того, чтобы разрешить его участь раз и навсегда. Недаром оно все так совпало. Уж не знаю как, но верю, что пришел его час, господина этого ученого! А посему делай, как он говорит, и поглядим, что из этого получится.

А молнии так и лупят, и у кота уже вся шерстка дыбом, и искры проскакивают.

— А ты? — говорит котишка, сверкая глазищами.

— А я, пожалуй, кол возьму покрепче. Господь помогает тому, кто сам себе помогает.

Ни оружия у него не было на стенах, ни деревяшек во дворе. Ученый человек, одно слово. Так что взял я кочергу у камина и боком-боком вниз спустился. Как раз вовремя — котишка, видно, дотащил на башню этот самый «провод», потому что в погребе все голубым светом озарилось, по столбу пробежали огненные вспышки, и вижу я, тело в захватах начинает шевелиться.

Как же мне, братцы, страшно стало!

А старикашка-людоед подпрыгивает, словно и в него небесный огонь бьет, руки потирает.

— Вот, — кричит, — подруга моя, в которую я вдохнул жизнь своим искусством и знаниями. Вот, берегись, природа, ибо я силой вырвал у тебя то, что другие вымаливают понапрасну! Нет таких темных областей, — говорит, — которые бы наука не могла пронзить своим сияющим светом. Чего стоишь, — это уже мне, — разводи скобы.

— Господин, — говорю, — ты бы уж лучше сам…

— Я должен вести наблюдение, — отвечает он важно, — и записывать все в дневник.

Я перекрестился и приблизился к столбу. Только за скобу взялся, оно голову подняло и глянуло на меня своими белыми глазами. И такая мука была в этом взгляде, что у меня даже страх на миг прошел.

— Сейчас, — говорю, — госпожа моя. Потерпи.

И разъял скобы, одну за другой.

Оно стоит, пошатывается, медленно головой поводит.

Учуяло его. Обернулось к нему, сделало шаг и застыло.

А он, людоед, стоит у конторки и в тетрадку что-то быстро-быстро пишет. Потом отбросил перо, шагнул к ней.

— Добро пожаловать, моя дорогая супруга! — говорит он, и протягивает ей руку, чтобы, значит, ввести ее в эту юдоль скорби.

И оно протянуло к нему обе руки. И как схватит за шею.

Что говорить?

Я ей мешать не стал.

Уж не знаю, было ли оно человеком, только сам он давно уж им не был. Не может бессмертная душа так низко пасть. Значит, он ее потерял где-то во время своих опытов.

Он на пол повалился, захрипел и умер. И тут иссяк жизненный импульс у его творения. Глянуло оно на меня, на пол повалилось и застыло — и на высохшем лице вроде как улыбка довольная…. Или гримаса, кто его знает?

Тут клубок мохнатый, разбрасывая искры, скатился по лестнице. Я его поймал за шкирку; все, говорю, кранты людоеду, давай беги, зови ребятишек в помощь, да пускай прихватят хоть чего из еды и убранства, тут ничего нет кроме пыли…

Что тут говорить? Похоронили бедняжку эту по христиански, а людоеду кол осиновый меж ребер — а то ну как он и в могиле не успокоится? Залу в порядок привели, все инструменты чернокнижные во дворе сложили и сожгли, пыль вымели, огонь разожгли в очаге, пауков повыгоняли… Котишка важный ходит, командует.

— Вы, — говорю, — были люди вольные, а теперь дружина маркиза Карабаса! А потому веселитесь, гуляйте и меня не забывайте! Крыша над головой есть, а золото наживете!

А тут гляжу, карета едет — шестерка лошадей вороных, ох, красавцы, и лакеи на запятках, и гербы на дверцах…

— Встречай, — говорю, — хозяина. Только это… ты уж ему не рассказывай ничего про людоеда, он же тут с молодой женой жить будет… Ты лучше скажи, что ты его, людоеда, съел!

Он фыркает, усы лапкой расправляет.

— Кот, — говорю, — в доме — к счастью. А я пошел. Где там моя Салли?

— Мы ее к козам поставили, — говорит старш о й, — чтобы дождик не мочил, ветер не хлестал! И куда ты пойдешь, а, средний брат? Дорогу-то вон как развезло.

— Осел не лошадь, — говорю, — везде пройдет!

И пока карета въезжала в ворота, мы с Салли тихонько вышли через задний двор. Нахлобучил я на нее шляпку поплотнее, чтобы дождь не хлестал, закутался в плащ потеплее, и пошли мы с ней дальше. Жан счастье свое вроде бы нашел, а я-то нет.

Идем мы, значит, идем… Гроза прошла, тучи разошлись, и видно, как солнце заходит за синим лесом… И на востоке уже звезды проглядывают, такие ясные, будто умытые… Вот интересно, как они к небесному своду крепятся? Думаю, не очень прочно, потому что время от времени ведь падают…

Салли травку по обочине щиплет, а я ж не травоядный — живот подвело, сил нет.

— Эх, Салли, может, поторопились мы? Посидели бы на кухне, глядишь, нам бы чего и перепало!

Салли фыркнула и дальше себе семенит, ей-то что.

— Нет, — говорю, — давай свернем-ка в лес, пока не стемнело. Наверняка малинник где-нибудь поблизости на вырубке или земляника в овражке. Говорят знающие люди, в земле растут такие грибы, называются трюфели, вкусные, сил нет, так вот, Салли, тебе сроду их не найти, потому как ты не свинья, а на них свиней натаскивают.

Чуть мы только в лес углубились, как и правда стало темнеть, и стемнело быстро. Какой там малинник!

Я только и успел оглядеться: вроде замок какой-то виднеется, но вдалеке и за деревьями — не видать ничего. У нас замков кругом, как я уже говорил, что грибов, но в третий раз что-то счастья пытать не хочется, особенно на ночь глядя.

Так что я подыскал дерево пораскидистей, умостился меж корней, плащ под голову подложил, а Салли рядом привязал, чтобы, значит, не ушла далеко.

И уснул.

Говорят, когда под деревом спишь, могут произойти с человеком всякие неприятности. Кипарисы, например, высасывают разум. Засыпает человек умным, а просыпается полным идиотом. Но мне это, честно говоря, не грозит.

Еще в деревьях живут лесные девы. И ежели ты такой понравишься, она может тебя зачаровать. Тебе вроде бы снится, что ты сидишь на подушках в зеленом дворце, играешь с прекрасной зеленовласой девой в любовную игру… Такой хороший сон, что и просыпаться не хочется. А на самом деле заморочила тебя нечисть, запутала, силушку выпила… Приходит такой в себя, а он уже не бравый молодец, а как бы с виду старец столетний — всю его жизненную силу нечисть к рукам прибрала.