Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Какая ты красивая, — сказал Он.

Загадочно улыбнулась — снаружи и торжествующе — внутри; чувствовала себя невесомой — иное, новое тело, ничего не ныло, не болело, не тянуло к земле, не напоминало о себе — оно, такое тело, может танцевать до упаду и заниматься любовью до рассвета на прогретом пляже.

Вот оно, думала, вот оно… так бывает только в детстве, когда само собой разумеется, что все будет хорошо, когда не надо никуда спешить, не надо ничего ждать, разве что еще одного великолепного чуда, еще одного праздника, который обязательно будет, потому что так сказали взрослые, а они всегда держат слово.

От прогретых досок веранды пахло смолой и воском, море закручивалось у свай, и мачты легких лодок у причала чертят в бледном небе невидимые дуги.

— Пойдем, — сказал Он, — пойдем скорее.

Властно взял ее за руку, как всегда — смуглой загорелой рукой ее смуглую загорелую руку, и она встала, полная покоя и счастья, и радостного ожидания.

— У меня сюрприз, — сказал Он, — сейчас мы спустимся к причалу, а там нас уже ждет…

Рюша застонал во сне, и солнечный полдень вокруг съежился до одной-единственной слепящей точки, осевшей на сетчатке. Она лежала в темноте, сглатывая слезы.

Когда субтильная стрелка обежала три круга, она извлекла яйцо, разместила на подставке, тупым концом книзу.

Рюша отобрал часы, озабоченно поглядел.

— Если ты один раз опоздаешь, — заметила, — ничего не случится.

— Это тебе так кажется, — рассеянно отозвался Рюша.

— Господи, Рюша, по-моему, ты единственный, кто до сих пор приходит вовремя. По-моему, ты вообще единственный, кто туда ходит. Ты еще скажи, что от тебя зависит вся работа отдела!

— Сейчас, — сказал Рюша, — вообще ни от кого ничего не зависит.

— А Панаев?

— А что — Панаев? Если он выбьет фонды, тогда… он и будет — Панаев.

— Деньги кончаются, — старалась, чтобы ее голос звучал как можно более нейтрально.

— А ты расходуй аккуратней. Зачем было такую колбасу покупать?

— Я и не покупала. Мама прислала. Колбасу, масло топленое… Все свое, свежее.

Она попыталась вспомнить, что снилось. Не смогла — осталась лишь неявная тоска по тому, что бывает и может быть — и даже с ней, но не здесь и не сейчас.

— А это зачем ты купила? Эту штуку — как называется?

— Пеньюар.

— Вот его зачем ты купила?

— Да ему уже лет пять, — хладнокровно соврала она. — А что, тебе не нравится?

— Почему, — вяло сказал Рюша, — нравится. Хотя он какой-то… В таком только…

— Да?

— Ты бы не занашивала… отложила бы до лучших времен.

— Где же мне его носить? — усмехнулась. — На улице?

И задумчиво добавила:

— Какие лучшие времена, Рюша? Вот Белоусовы, эти да! У них лучшие времена! Летят на Канары, знаешь? Лилька вчера мне звонила.

— Зачем? — неопределенно спросил Рюша.

— Зачем звонила или зачем летят? Отдыхать, разумеется. Зачем же еще?

— Канары, — авторитетно произнес Рюша, — это дешевка. Отдых для лоу миддл класса.

— Но мы ведь даже не лоу миддл, Рюша.

Рюша отодвинул табуретку и встал, на ходу натягивая пиджак.

— Устроилась бы на работу, — сказал он, уже у двери, — все лучше, чем дома на стенку лезть. Хочешь, я узнаю? У Панаева спрошу?

— С осени, — торопливо сказала, — с осени, ладно?

Она так и стояла, прислонившись к дверному косяку, и когда раздался звонок, ей осталось лишь протянуть руку.

— Мама звонила.

Она только что умылась холодной водой, но все равно чувствовала, щеки горят.

— Твоя или моя? — спросил Рюша.

— Твоя, разумеется. По межгороду сейчас не очень-то.

Его руки, думала она, такие горячие пальцы — странно, что от них не остались ожоги.

— Ей очень одиноко, — сказал Рюша, — ты с ней помягче, ладно? Я понимаю, она сейчас немножко…

— Только сейчас?

Рюша укоризненно покачал головой.

— Это с тех пор, как она начала стареть. Она очень тяжело это перенесла. Знаешь, какой красивой была в молодости? Папа обожал ее — нагнуться лишний раз не позволял — все сам!

— То-то он умер, когда ему еще шестидесяти не было.

Поставила тарелки в раковину, пустила горячую воду.

— Чего же ты хочешь, инфаркт. — Голос Рюши звучал почему-то виновато.

— Она могла бы нам помочь — твоя мама. Хоть немного.

— Чем, заинька? Она же сейчас совсем…

— Брось, не такая уж и бедная. Ты слышал, что она рассказывала — как они после войны жили?

— Сколько они там жили, после войны? Ничего не осталось!

— А та штука? Помнишь, ты рассказывал?

— А, — сказал Рюша, — ящерица! Но она же фамильная, знаешь. Из поколения в поколение…

— Раз фамильная, значит, принадлежит и тебе? Верно? Вот распорядилась бы!

— Это на черный день.

— А это какой? Мы бы за двухкомнатную доплатили.

— Да может, она столько и не стоит?

— Тогда ремонт бы сделали. Или отдыхать поехали.

— На Канары? — ехидно спросил Рюша.

— Ну хоть куда!

— У тебя идея фикс, да? Потерпи, вот выбьем деньги под панаевский проект…

— Это правда Фаберже?

— Не знаю, — неуверенно сказал Рюша, — по-моему, мама… приукрашивает немножко. Но штука дорогая, это уж точно. Размером с мою ладонь — малахитовая плитка, и на ней сидит крохотная ящерица — с мой мизинец… Работа просто изумительная — рубиновые глазки, корона на голове… Может, и не Фаберже — прадед вроде на Всемирную выставку ее возил, от Демидовских заводов. Они все с Урала, по дедушкиной линии.

— Ее бы оценить, — сказала она, — может…

— Мама вроде оценивала. Еще в советское время. Когда папа умер. Ну, тогда ей не так уж много предлагали — музей какой-то. Она и решила повременить. Сейчас, может, она и больше стоит.

— Сейчас-то она ее никому и не показывает.

— Ну, чего ты от нее хочешь? Это же память! Это ей от мамы… бабушки… память. Она, бабушка, тоже была красавицей, даже еще… я фотографии видел, старые. Дед Вася ей и преподнес — на свадьбу. Красивый был, мама говорит, веселый. Их часть в Минске стояла, а их с мамой он в Кисловодск отправил — скоро, говорит, сам приеду, потерпи немного… так и не приехал. Уж как они оттуда выбирались, не знаю… так она эту ящерицу… пуще глаза берегла.

— И что? — спросила нетерпеливо.

— Все на хлеб сменяла, все бриллианты свои, платья — все, кроме ящерицы этой! Любила она его очень. Одно платье, правда, оставила, мама рассказывает — шелковое, желтое. Тогда-то он с ней и познакомился — в эвакуации. Она в очереди какой-то стояла. То ли за карточками, то ли на регистрацию… все в платочках, в рванье, а она в перчатках, с сумочкой, в желтой шляпе. Тогда-то он к ней и подошел. Спросил: простите, вы не актриса? Она, нет, музыкант, скрипачка. Он ей — ну все равно. Пойдемте. И взял за себя. С ребенком взял. Очень крупный деятель был. Очень. И опять — такая любовь, такая любовь… Опять — курорты, маме бонну с немецким. А когда за ним пришли — маме тогда уже двенадцать стукнуло — бабушка ночью слышит, как к подъезду машина подъезжает… Она маму разбудила, пальтишко натянула, сунула в руки эту ящерицу и вытолкала из квартиры. Иди на чердак, сказала, сиди там, а потом поезжай в Москву, там тетя Лиза, она тебя примет. Как хочешь, но доберись! Вот мама и… А они так и пропали — все пропали… и дед Вася… и отчим ее… и сама она, бабушка.