Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Так это деда Васи ящерица?

— Да… все, что осталось. Странно, да? Вроде бабушка уж так отчима любила, а Васину ящерицу все равно сберегла.

Рюша, подумала она, дитя трагического века. Потомок гигантов. Кто бы мог тогда подумать, что все в конце концов закончится именно так? Именно на нем?

За окном прилипал к стеклу тяжелый туман, наверняка насыщенный тяжелыми металлами и прочей дрянью. Подошла к окну, прежде чем задернуть занавеску, на миг застыла, вглядываясь во тьму — одинокий фонарь распространял вокруг себя мутное облачко света, и в тени этого света стояла на мокром асфальте одинокая фигура с поднятым воротником.

Она сделала непроизвольное движение рукой — то ли приглашение войти, то ли требование удалиться, но человек под фонарем не пошевелился, опустив голову, он продолжал неподвижно стоять под мелкой моросью, сыпавшейся с обездоленных небес.

— Кто там? — спросил у нее за спиной Рюша.

— Никого.

Она опустила занавеску.

— Это зависит, — сказал антиквар, — от многих причин. Дело не в материалах, дело в клейме. В работе. Если вещь действительно старинная, как вы говорите…

— Да, — сказала она, — старинная.

— Все равно, если нет клейма фирмы, вам много не дадут. Прилично — да, но не много…

— А если — Фаберже?

— Тогда другое дело… Но как я могу точно сказать — не посмотрев… вы же понимаете?

— Да, — отозвалась она, — да, понимаю.

В разрывах облаков проглядывала синева — такая яркая, что почему-то было неприятно на эту синеву смотреть. Она шла — сумка оттягивала руку — и все время воровато оборачивалась: не преследует ли, догоняя, убыстряя шаг, темная фигура в просторном плаще.

Нет… подумала она… нет… показалось…

— А ты неважно выглядишь. — Ираида поглядела оценивающим взглядом. В манере поворачивать голову было что-то птичье, и косточки тоже были птичьими, суставы запястий, казалось, грозились вот-вот пропороть сухую кожу. — В твоем возрасте… в четырех стенах…

Лучше бы это сказала своему сыну, подумала она. Мне-то что толку.

— Женщине нужно уметь себя занять… и не распускаться. Для мужчины важно, чтобы жена всегда оставалась привлекательной, ты меня понимаешь? Картошку принесла?

— Да. — Она вынула из сумки тяжелый пакет.

— Творог?

Ираида близоруко прищурилась, разглядывая дату на упаковке.

— Рюша говорил, ваша мама была красавицей, — сказала неожиданно для себя.

— Да, — сказала Ираида, — да, красавицей… на улицах вслед оборачивались, сама помню. Веселая была, смешливая — бокал с шампанским, а не женщина. Птичка божия. Всегда тянуло прислониться к кому-нибудь понадежней — вот и прислонилась. Тогда силу не прощали.

— А…

— Сильным быть страшно, милочка. Молния ударяет в высокие деревья. Вся семья ее… тоже не маленькие люди были, лауреаты. Да и отцовская родня… По каким курортам ездили! Отчим икрой черной кормил, с ложечки! А что осталось? Ничего!

— Как — ничего? — машинально переспросила она.

Ираида посмотрела из-под тяжелых век. Взгляд тоже птичий — острый, холодный.

— Ничего, — с расстановкой повторила она. — Ты в следующий раз, когда творог покупать будешь, смотри на дату выпуска. Печень у меня, сама знаешь. И Рюшу только свежим корми — говорят, это передается.

Стерва, подумала, старая стерва. Сильных ты боишься — вот и держишься за слабых. А они что, лучше?

А вслух сказала:

— Ладно.

— Была у мамы? — Рюша с наслаждением потянулся в неудобном кресле.

Молча кивнула.

— Как она?

— Как всегда. Прихрамывает немного. Но не жалуется.

— Никогда не жалуется, — согласился Рюша, — удивительная женщина! Железная! Думаешь, почему такой артрит? Все от машинки, от пишущей. Когда отца похоронила, работу на дом стала брать. Рукописи все эти… горы рукописей.

— Думаешь, это хорошо, — вскинулась она, — быть железной? Стоило так надрываться? Ну зачем ей эта ящерица, скажи на милость? В ее-то годы? Ведь могла бы на эти деньги в санаторий съездить… хоть круглый год там жить — а что? Очень даже!

— Мама, — сказал Рюша, — уже все потеряла. И не один раз — дважды. Дом. Семью. С тех пор она старалась… не вкладывать слишком много души… ни во что. Всегда держать что-то про запас. На крайний случай.

— То-то я смотрю, не очень-то она по твоему папе убивается!

— Оставь маму в покое! — сердито проговорил Рюша.

— Ладно… Рюша, а ты… ведь сын — не может же она не любить собственного сына? Понимаю — я человек посторонний, невестка, но ты-то! Ведь и ради тебя пальцем пошевельнуть не желает…

Губы у Рюши чуть заметно дрогнули.

— Хватит, — сказал он. — Сказано, хватит!

— Мои-то в их годы каждую неделю к поезду таскаются — посылочки, передачки — а у самих только и есть, что давление под двести и три сотки в пригороде! А с Ираиды Евгеньевны папа твой безответный всю жизнь пылинки сдувал…

Рюша уже открыл рот, пытаясь что-то сказать — при этом сделался на удивление похож на обиженного карася, — но она уже схватила мусорное ведро, выскочила на лестничную клетку, хлопнув входной дверью.

Бедный Рюша, подумала с великодушием победителя, отлично знает, что матушка его дражайшая не слишком-то к нему привязана. И никогда не была. А признаться стыдно — как же так, мать родная… вот и мучается.

Он стоял на площадке, возле полуразбитого окна.

Она даже отшатнулась от неожиданности — темная тень пересекла кафельный пол и упала у ног, когда Он пошевелился.

— Ты… давно тут стоишь? — прошептала.

Он не ответил. Твердыми пальцами взял ее за подбородок, взглянул в глаза.

— Что с тобой? — спросил, — Ты плакала?

Она тут же поняла, что точно, плакала или, во всяком случае, готова была заплакать и сейчас, сквозь подступившие слезы, улыбаясь, проговорила:

— Нет.

— Ну, все, — сказал Он сухо, — хватит. Пойдем отсюда!

Вздрогнула.

— Прямо… сейчас?

— Да! Сейчас, немедленно! Почему нет?

Потому что мне его жалко, подумала она. Потому что я до сих пор не знаю, где ты живешь… Да мало ли, почему.

Обнял так, что она задохнулась. Площадка, провонявшая кошками, показалась лестницей в рай, увитой плющом.

Все сразу стало, как надо. Господи, подумала, только бы это длилось… ну, пожалуйста, ну еще немножко!

— Я увезу тебя, — сказал Он. — Очень скоро. Потерпи немного, ладно?

Всхлипнула, утерла слезы, сказала:

— Ладно. А сейчас — уходи!

— Ты не будешь больше плакать? Обещаешь?

— Да, — сказала она, — да. Обещаю.

— Что так долго? — спросил Рюша.

— Да так, Нину Игнатьевну встретила.

Рюша сидел, обиженно поджав губы.

— Вот ты тут на маму наговаривала, а она как раз звонила.

— Ну и что? — устало спросила она.

— А то, что она решила продать ящерицу. Сама решила, понимаешь?