Александра Калинина - Настоящая фантастика – 2019

Женщины-воительницы были единственно стоящими созданиями в этом мире. Лучшими из всех существ, порождённых на свет. Их предназначением было бесстрашно драться, воевать и гибнуть в сражениях.

Хилые, не способные держать оружие бабы были разве что ходячими утробами для вынашивания потомства. Их презирали и терпели лишь потому, что племя нуждалось в новых воительницах. Обращались, правда, с бабами намного лучше, чем с мерзкими вонючими мужланами, не достойными жить на воле. Мужланов держали лишь для осеменения или развлечения юных воительниц, отрабатывающих на них боевые навыки.

Редко какая из пленных баб прислушивалась к Дайне и примыкала к племени. И ни одна не задерживалась дольше чем на год-другой: помирали от болезней, гибли родами или просто сбегали. Их никто не держал: в племени каждая выбирала свой путь. Выбор, впрочем, был невелик – стать воительницей или же подстилкой для осеменителей. Иногда кости беглянок, выбеленные ветром и дождями, находили годы спустя во время очередного похода. Их даже не хоронили – покоиться в земле достойны были только женщины. Дохлые мужланы и бабы годились разве что в пищу падальщикам и мясным червям.

Дайна наконец потеряла терпение. Она подтащила истошно верещащую бабу к высохшему, скрюченному деревцу, зло вытерла кровь с ранок на лице и выдернула из-за пазухи нож. Женщины замерли. Даже Риина-дубинщица перестала показывать остальным своё мастерство, и, опёршись на палицу, принялась наблюдать, как Дайна вспарывает воющей бабе брюхо. Внутренности вывалились наружу. Дайна наскоро смастерила из них петлю и повесила издыхающую бабу на сизых, скользких кишках.

Ликха вздохнула и легла на спину, устремив взгляд в небо, по которому медленно плыли пухлые, как имперские подушки, облака. Стать в племени своей ей так и не удалось. Несмотря на то, что она быстро выучилась всему необходимому. Управляться с луком и копьём, читать следы, отличать ядовитые травы от съедобных, печь в горячем песке саранчу и вялить мясо, заплетя нарезанные ломти в собственные волосы.

Она пробиралась на север долгие месяцы, днями хоронясь в лесных буреломах и звериных норах и передвигаясь исключительно по ночам. Несколько раз чудом избежала поимки. Едва не утонула, переплывая бурную реку, едва не подохла от укуса ядовитой гады. И наконец добралась. Узнали её сразу – по метке вокруг пупа, выколотой при рождении сдобренной соком синявки иглой. Это был племенной знак, который раз в год менялся и по которому определяли возраст каждой соплеменницы, а значит, и время, когда ей можно впервые лечь под осеменителя, если выберет для себя путь бабы. Воительницы не рожали – часть из них была бесплодна, другая лишала себя плодородия, сызмальства вводя в лоно стебли погибель-травы.

Ликхе метка, как выяснилось, оказалась ни к чему. Повитухи осмотрели её со всех сторон, ощупали, засунули пальцы в лоно, посовещались, мотая взлохмаченными седыми головами, и вынесли вердикт: пустышка. Это было славно и правильно. Не для того Ликха бежала из имперского плена, чтобы ложиться под мужланов и ходить вечно брюхатой. Ей предназначено было стать воительницей, и она ею стала, одной из лучших. И тем не менее не стала своей. Прожитые в неволе годы не прошли даром. Что-то осталось в Ликхе от этих лет, что-то чужеродное, немощное, слабое, и соплеменницы это чуяли.

Повитухи говорили, что раньше, очень давно, в племени рожали все женщины. Но потом духи смилостивились. Самым сильным они подарили бесплодие, прочим – искусство плодородие в себе умертвлять. Приплода хватало и от баб. Правда, младенцев-мужланов убивали сразу. Выкармливать их, не зная, выйдет из младенца сильный, с мощным торсом, толстыми ногами и твёрдым стержнем мужлан или хилый немощный задохлик, смысла не было. В приграничных поселениях осеменителей хватало с лихвой.

Неподалёку от Ликхи раздался топот, в нос шибанули пыль и гарь. Она приподнялась, опираясь на локтях, недовольно морщась и чихая. Три копейщицы гнали перед собой стадо мужланов Покрытые кровавой коркой и копотью, те шли, пошатываясь, еле перебирая заплетающимися ногами. Не от слабости – от позора, стыда и предчувствия скорбной участи – такие вещи Ликха умела определять чутьём.

Часть мужланов, самых крепких, с полными ядрами и внушительными стержнями, пустят на осеменение. Оставшихся выхолостят и заставят работать. Провинившимся наказание будет одно – за каждый проступок виноватого лишат куска тела, и так будет, пока не добьются полной покорности. Мужланам это не особо повредит – в конце концов, осеменять баб можно без рук и ног, а таскать тяжести – без языка и глаз. Если издохнут – не беда, вокруг стоянок племени всегда много голодных падальшиков.

Ликха проводила взглядом пленных и снова перевернулась на спину. Задумываться о привычных вещах ей почему-то было тягостно. Расправа над пленными не дарила радости, а вызывала скорее брезгливость. Ликха так и не рассказала соплеменницам о своей жизни в имперском плену. И потому, что не могла подобрать правильных слов, и оттого, что побаивалась говорить откровенно. К примеру, о том, что мужланы бывают не только вонючие и трусливые, а есть среди них сильные и отважные – точь-в-точь как лучшие из воительниц. Или о том, что не обязательно страшиться дикого зверья и истреб-лять его. Что с лютым зверем можно дружить, и он будет служить тебе верой и правдой, надо только знать, как правильно с ним обращаться. А ещё о том, что сгинуть в бою зачастую бывает не почётно, а попросту глупо.

Огонь, кровь и смерть, и опять огонь, кровь и смерть, и снова. Воевать было необходимо, потому что тех, кто не воевал, неминуемо порабощали. На том стоял мир. На том ли?.. Лесной пожар уничтожают встречным огнём, и останется лишь мёртвое пепелище. Вышедшее на войну грозное племя встречают другой силой, и тогда…

– Йиииихак! – протяжный крик кликальщицы выбил Ликху из раздумий. – Йиииихакка!

Это был знак ко всеобщему сбору. Воительницам, пьяным от битвы, победы, смертей и крови, пора было возвращаться в родные края.

В отличие от людей питомцы недостатка в уходе не знали. Ни исполинские, свирепые и норовистые боевые панцеры, ни покладистые и послушные ездовые, ни те, которые плохо поддавались дрессуре и потому откармливались на убой.

Старый Лейвез отпер первый вольер, ступил вовнутрь. Дремавший в дальнем углу исполинский секач поднялся на колоннообразных лапах ему навстречу. Выпростал наружу страшную, кожистую и зубастую морду. Лейвез шагнул к нему, протянул сладкий, сочный корнеплод. Секач осторожно слизал угощение с ладони, мгновенно его разгрыз и проглотил. Благодарно потёрся уродливой башкой о стариковское плечо. Лейвез в ответ дружески похлопал его по панцирю. Опростал в кормушку заплечную торбу, поставил рядом ведро с водой, выбрался из вольера наружу и шагнул к следующему.