Захар Петров - Муос. Падение [litres]

– Отойди… ты сказал… что отпускаешь нас, – у Веры заметно сбилось дыхание.

– А я вас и отпускаю… Только не сюдой… Профессору нужен свежий воздух…

Увалень указал на другой выход – на Поверхность. Вера не двинулась, сверля одноглазого изверга взглядом. В толпе каннибалов послышались смешки – теперь их мнение снова было целиком на стороне своего жестокого вождя.

– Ну, что не идешь? Сейчас передумаю.

Кто-то осторожно толкнул Веру палицей в напряженную спину, больно кольнули шипы. Открылась дверь выхода на Поверхность. У Веры опять не оставалось выбора, и она шагнула в распахнутую дверь.

Ноги увязали в снегу, глаза слезились от яркого света и холодного ветра, едва не сбивавшего ее с ног и продувавшего ее худое тело почти насквозь. Первое время она опасалась, что их настигнут каннибалы, но те и не подумали высовываться на Поверхность. Вот он, гигантский овал бывшего стадиона «Динамо», из которого когда-то ее отец уводил мать. Причудливый изгиб судьбы заставил ее повторить то, что давным-давно сделал ее отец. Вера кое-как доковыляла до первого закутка, отгороженного парапетом спуска в какой-то подвальчик, и опустила Вячеслава прямо на чуть прикрытую снегом мерзлую землю, прислонив его спиной к стене. От холодного воздуха и яркого света он быстро пришел в себя и теперь удивленно смотрел на Веру. Он был истощен от голода, кровопотери и той страшной боли, которую испытал и наверняка испытывал до сих пор. Из своего следственного рюкзака она достала респиратор и надела его на Вячеслава. Себе она скрутила повязку из сложенного в несколько раз куска льняной ткани, оторванного от майки. Она сомневалась в эффективности такого противорадиационного средства, и все же респиратор был нужнее Вячеславу, организм которого был ослаблен настолько, что радиоактивный воздух свел бы на нет его и без того небольшие шансы на выживание. Вера, опустив респиратор, дала ему попить из фляги, осторожно, чтобы вода не пролилась за ворот превратившегося в окровавленные грязные лохмотья комбинезона ученого – на таком холоде она тут же стала бы замерзать.

Едва смочив пересохшие окровавленные губы, Вячеслав произнес:

– Ступни болят.

– У тебя нет ступней.

Подумав, он произнес, едва улыбнувшись:

– Все равно болят.

Она вернула респиратор на место и очень серьезно произнесла:

– Вячеслав, единственный шанс выжить у нас с тобой – это дойти до ближайшего известного мне незапертого входа в Муос, причем сделать это как можно быстрее. Я тебя возьму на спину, а ты меня обхватишь за плечи. Только не теряй сознание, иначе отпустишь руки – и я тебя не удержу, или еще хуже – замерзнешь.

– Я постараюсь, но я не уверен.

– Чтобы не отрубиться, говори. Говори что-нибудь.

Вера, стиснув зубы, присела и взвалила Вячеслава на спину, а он неловко обхватил ее за плечи. Стиснув зубы, она встала и пошла. Очередной порыв ветра чуть не сбил ее с ног.

– До какой же все-таки нелепости я дожил – меня, мужчину, на спине несет девушка, которая вдвое младше меня… И которую я сам хотел бы носить на руках…

– Вячеслав, не будем об этом… Объясни лучше, что произошло на каторге.

И он начал свой рассказ. Завывание ветра, респиратор, скрадывающий звук, собственное надрывное дыхание Веры, едва державшейся на ногах и делающей мучительные шаги, мешали расслышать все, что он говорил, но все же общая картина происшедшего ей стала ясна.

Примерно неделю назад их перестали выводить на работу. Потом уменьшили и без того скудный паек. Надсмотрщики, которых без Вериного прихода стало почему-то намного меньше, нервничали. Что-то творилось неладное, причем это происходило вне каторги, раз в них перестали нуждаться и забывали их кормить. На третий день надсмотрщиков осталось только пятеро, остальные, похоже, сбежали. Те, которые остались, были на взводе. Они перестали давать еду, которой на каторге почти не осталось, и совсем прекратили выпускать из камер узников, которые с каждым часом становились все более злыми и неуправляемыми. Тогда кто-то из каторжан стал переговариваться с делопроизводителем, которая ползала по коридорам и к которой надсмотрщики привыкли. Та стащила у надсмотрщиков ключи от камер и, улучив момент, открыла одну из них. Каторжане вырвались оттуда и открыли другие камеры.

Первым делом каторжане стали срывать злость на надсмотрщиках. Узники превзошли своих бывших мучителей в садистских издевательствах. Последний из них умер через сутки – и все это время от него не отходили каторжане, которые с каким-то безумным упоением придумывали для него все новые и новые мучения. Большинство из них даже не воспользовалось предоставленной им свободой – лишь меньше половины освобожденных ушли в тот день с каторги.

– А ты почему не ушел? – кричала сквозь завывание вьюги Вера.

– Да из-за отца Василия, помнишь, я тебе рассказывал про священника. Он вступился за надсмотрщиков, влез в толпу, не давая их мучить. И этот, который Увалень, его избил, из-за чего у отца Василия случилось сильное сотрясение мозга, он не мог идти, ну а я не мог оставить этого необыкновенного человека. И кстати, после того, как это произошло между Увальнем и отцом Василием, многие отстали от надсмотрщиков и ушли с каторги. А когда отец Василий смог подняться на ноги, нас оттуда уже не выпускали.

Не успел умереть последний надсмотрщик, а Увалень объявил себя паханом каторги и заявил, что с нее теперь никто не уйдет. Тут же он сломал шеи двум или трем недовольным сменой власти и так утвердился в качестве правителя этого отстойника. Упившись кровью и мучениями надсмотрщиков, каторжане скатились к состоянию нелюдей. Тут же в голову им пришло решение продовольственной проблемы – они стали съедать тех, кто лежал в камерах для неработающих инвалидов, переименовав эти помещения в «Мясосклад № 1» и «Мясосклад № 2». Но Увальню мало было насытиться самому и насытить свое озверевшее окружение. Ему хотелось перестроить под эти звериные правила поведение всех обитавших на каторге. Когда он заметил, что кто-то, помирая от голода, все же отказывается есть человечину, он с помощью своих прихвостней построил всех в ряд в длинном коридоре каторги и провел личный обход строя с котелком. Его помощник всаживал в рот каждому в строю ложку с варевом, и они дожидались, пока это не будет проглочено и проглотивший не покажет язык, доказав, что во рту у него ничего не осталось. Если кого-то после съеденного рвало, процедура повторялась до тех пор, пока Увалень с помощником не убедятся, что человечина осталась в желудке проверяемого на лояльность к людоедским правилам. Восемь человек отказались – их закрыли в камеру.

На следующий день с отказниками процедура повторилась. Расчет Увальня подтвердился – двое не выдержали голода и приняли эту страшную пищу. На следующий день сломалась еще одна женщина. Но еще днем позже все пять оставшихся отказников, едва державшихся на ногах, преодолели испытание. А потом от голода умерла одна из них. Тогда отца Василия, сочтя его зачинщиком этого неповиновения, подвесили на цепи и стали избивать. Кто-то предложил съедать его понемногу, и ему отрезали сначала ступни, потом голени, а потом и бедра. Сколько мог, он молился; молился за этих людей, ставших нелюдями.