Анна Азырова - Йормундур

— К чему это?

— Он полная твоя противоположность. Тот, кем ты мечтал бы быть. Та клятва, что ты ему дал. Ведь не из жалости она была сказана! Признайся, Йормундур тебе нравится.

— Ты заставляешь меня выбирать между Лало и Йормом? Но это совершенно разное!

— Не для тебя. Ты ещё дитя и способен на одни только чистые чувства. О таких рассуждал грек Платон.

— Хм. А на вид ты скорей животное, чем мудрец!

Разинутый рот фомора жутко осклабился.

— Все эти железяки… — Ансельмо с досадой осмотрел изрешеченный череп. — Зачем старик копается в твоих мозгах?

— Полагаю, чает найти в материальном ответ на духовные вопросы. Например, где в человеке кроется сострадание?

— И где же?

— В мозгу есть крохотный участок… Ты пробовал миндаль?

— Нет, — Йемо покосился на Балора с недоумением. — А что это?

— Забудь. Вот у тебя, Ансельмо, это мозговое тельце не в меру раздалось. Настолько, что ты буквально видишь людей иначе, по лицу угадывая их боль, страх, печаль… Отними у тебя этот пятачок мозга, ты станешь, как все — безразличным корыстным чурбаном. На своём о-очень долгом веку я встретил лишь одно прекрасное создание, способное к такой чуткости. — фомор прикрыл сонное веко. — Довольно рассуждений. Задай любой вопрос, который тебя мучает.

Удивлённый подросток помял пальцами нижнюю губу.

— Что находится за звёздной сферой, вращающейся вокруг Земли?

— Жаль у меня нет рук хлопнуть себя по лбу, — проворчал Балор с недовольным видом. — Сдались тебе эти полемические бредни! Спроси о том, что касается тебя, дурень! О том, что грызёт твою душу изо дня в день, не давая спать по ночам!

Потупив взгляд в пол, Йемо долго молчал, но ум его наводнил поток мыслей, из которых одна особенно ранила сердце, стоило лишь потревожить её. Мельком ему подумалось, что, копнув глубже, от последствий будет не отвертеться.

— Кто убийца моих родителей?

Гнилые зубы фомора обнажились в хищной улыбке.

— Другое дело. Давай-ко поглядим вместе.

Ансельмо обернулся на шум за спиной. Комната вокруг незаметно погрузилась в беспроглядный мрак, и только впереди жёлтый свет проливало маленькое оконце. Подлетев ближе, словно сотканный из дыма варсел, монах узнал до боли знакомую забегаловку, неизменно полную пьянчуг, за исключением утрени и вечерни. За окном у стола пила и спорила честная компания. Дверь кабачка отворилась ударом ноги, и оттуда, роняя прощальные слова и подколки, вышла молодая парочка. Йемо как наяву почуял резких запах хмеля. Знакомые голоса мужчины и женщины пробудили в душе бурю воспоминаний. Он хотел окликнуть родителей, но видение подвело к окну, и наблюдатель обратился в слух.

— Где мы сейчас? Как зовётся это место?

— Это остров… Арго? Сарагоса? Ароса? Да и хрен с ним!

— Ты главное не забудь, куда тебе ворочаться. Там ты всё-таки герой, а здесь…

— Насильник, душегуб, детоубийца…

— А ещё нехристь, богохульник и, как там говорят испанцы?

— Мадхус! — хором воскликнули мужи, разразившись громким гоготом.

— Пусть отребья мелят, что хотят. В Хильдаланде никто ничего и не вспомнит: там будет пир горой в длинном доме ярла, слабые на передок девицы с кружками эля, хвалебные драпы, славные истории о сраженьях и, конечно, щедрая награда.

— Щедрая, да только не для нас, а для дружины! Нам, значит, жрец подкидывает грязную работу: над девками насильничать да младенцев бить, а им — все почести и трофеи!

— А кому принимать врага в первых рядах — лоб в лоб? Кого бросают на те отряды, о которые вы, слабаки, ломаете зубы? Кто упивается кровью так, что в глотку эль не лезет?

— Не ты, похоже. Всосал вон целый бочонок пива в одно рыло!

В кабаке с грохотом опрокинулся стол, о пол зазвенела посуда, и полилась брага. Тут на Ансельмо налетел снежный вихрь, и вокруг вдруг воцарилась суровая зима, какие бывают на Аросе очень редко. Юнец брёл вслепую сквозь лютую вьюгу, пока не увидел другое окно небольшого домика, в котором горел очаг. Наконец он узнал свою улицу, свой двор, и ноги понесли к родному крыльцу, но за дверью послышалась беседа, не обещающая ничего доброго.

Монах бросился к окну с распахнутыми ставнями. В парадной мать с отцом с кем-то оживлённо спорили. Привычную картину он как будто наблюдал ещё вчера: от живости воспоминаний на глаза навернулись слёзы счастья и сладко захолонуло сердце.

— Золотой ты мой, ну не стой на пороге! Присядь, покушай и поговори с нами, — завела мать сладкую речь, которая, знал Йемо, переходит в крик по щелчку пальцев.

— Как ты разговариваешь? — грубо отрезал отец невнятным тоном, бахнув кулаком, отчего соглядатай вздрогнул. — Жратвы вон наварили полный стол! Он, понимаешь, ничего не ценит, белая кость!

— Да что вы? — Ансельмо обомлел, услышав собственный надменный голос. — Ну, я вас поздравляю, что решили зарезать козла: он и так помирал с голоду. Всю месячную плату от прихода потратили? Или есть ещё заначка на вино?

— Да я тружусь за верстаком не покладая рук! — возопил мужчина. — Мать на полях мозоли натирает! И тебе не помешало бы, даром что мал!

— Ты оставляешь деньги в кабаке, а дома кормишь ораву собутыльников и лодырей. Мне за вас стыдно. Я пришёл сказать, что меня берут послушником в монастырь и уже дали койку в общей келье. Я буду жить и работать в обители. Вас туда не пустят, так что передавайте через Лало, если что-то от меня понадобится.

— Пошёл прочь, — буркнул отец, поднявшись наполнить чарку.

— Йемо! — подошла очередь матери подлить масла в огонь. — Какой монастырь?! Если поиздеваться над нами решил, я живо тебя выпорю! Мне и так по хозяйству помощи никакой! Он пойдёт в приход бумагу да чернила переводить! Да будет тебе известно, грех перед родителями — самый страшный!

— Я буду замаливать его.

— Я сказал тебе убираться, змеёныш, — оторвался хозяин от чарки.

— Нет!!! — женщина опрокинула стул, рывком вскочив на ноги. — Солнышко, мама тебя любит больше жизни. Ну зарезали мы этого козла — и чёрт с ним! Купим нового!

— Дело не в этом! — не выдержал Ансельмо за стеной. — С вами невозможно жить! Вы пустоголовые, безалаберные! Вы меня позорите! Но самое ужасное — вы оба доводите меня до греха. Я никогда не получу прощение с такой роднёй. А моя мечта — проповедовать, вести людей к Богу, к добру, понимаете? Ну всё. Прощайте.

Ансельмо под окном вздрогнул от хлопка двери. В сердце защемило от горьких слёз матушки и надрывных ругательств отца, который и хотел излить обиду, да мужская гордость не позволяла. Йемо до смерти захотелось ворваться домой, обнять папу с мамой и вымолить прощения у них — не у Бога, однако ноги словно свинцом налились.

Когда юнец заставил себя оторваться от окна, в дверь постучала чья-то тяжёлая рука. Родители и сам Йемо тревожно замерли.