Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

– Так, – сказала Джулианна. – Ты безработный. Как я понимаю, тебе еще и жить негде.

– Ты очень красивая, – сказал Гарри. – У тебя варварская красота. Как у языческой жрицы. И глаза раскосые.

Джулианна была человеком не злым, но жестким, с твердыми принципами, закаленными в жизненной борьбе. К всевозможным «несчастненьким» она относилась крайне скептически. Многолетний опыт работы в приемном отделении говорил, что горестная личина ущербности или увечности обычно умело маскирует далеко не лучшие человеческие побуждения – только прояви побольше участия к какому-нибудь убогому, и он мгновенно и беззастенчиво усядется тебе на голову! В самом деле, так удобно, когда все вокруг тебя жалеют и сочувствуют!

Но в этом человеке (кстати, он был явно моложе ее) крылось нечто иное, неподдельное. Он явно не собирался ни просить, ни использовать, в нем была подавляющая отстраненность, словно не от мира сего, и Джулианной он любовался отрешенно и грустно, будто с некоего дальнего берега. «Ох, – подумала старшая сестра, – боюсь, ему все равно, где спать и что есть».

«Ни за что!» – с ужасом приказала она себе, но было поздно. Тристановское мгновение подстерегло ее там, где этого меньше всего можно было ожидать. В душу к Джулианне слетел ангел и без слов сказал: «Вот твой крест и твое счастье. Неси его, сколько можешь, и потом – сколько надо».

Джулианна зажмурилась что было сил, попыталась представить лицо Джорджа Соммерсби, и почти со страхом поняла, что не может. Даже сквозь стиснутые веки ей светили серо-голубые глаза Гарри.

– Пойдем, – со злостью на себя сказала Джулианна. – Кажется, я знаю, где ты сегодня будешь ночевать.

В тот же вечер, прямо в постели, он закатил ей первую, не слишком шумную, но долгоиграющую истерику. Переживая дневные события, Гарри рыдал и клял самого себя:

– Боже, я поступил как отец! Я такой же монстр, как и он! Джу, брось меня, я погублю твою жизнь! Мне не место среди людей! Я должен жить в пещере!

Любой, знакомый с решительным и властным нравом Джулианны, был бы вправе предположить, что ровно через тридцать секунд подобных излияний парень вылетел на улицу с собственными потрепанными джинсами в руках. Но нет. Ангел, явившийся ей на ступенях полицейского участка, неизъяснимым образом одел ее в броню чисто супружеского стоицизма. Она приняла Гарри таким, каков он есть, и, несмотря на все ссоры и скандалы, кладезь ее терпения оказался неиссякаемым.

Вскоре выяснилось (и не стало для Джулианны ни малейшим сюрпризом), что ее избранник не просто органически не способен ни к какой работе, но, похоже, мало пригоден к жизни вообще. Да, он любил ее свято и самозабвенно, был предан семье до такой степени, что без колебаний отдал бы за нее жизнь, но говорить ему, например: «Через полчаса погасишь духовку с курицей» или «Обед сам возьмешь в холодильнике» было пустым звуком – курица прогорала до угольков, а возле загруженного праздничными яствами холодильника его хозяин мог запросто умереть с голоду.

О прошлом Гарри она так толком ничего и не смогла узнать. Прилетел из какой-то внеземельной глухомани. О матери молчал непроницаемо, словно той и на свете не было, зато отец, который, как поняла Джулианна, был в их краях важной шишкой, породил в нем чудовищно разросшийся эдипов комплекс. Отец служил причиной всех терзавших его ужасов и припадков и соответственно – поводом для жалоб и проклятий, – сын винил его в жестокости, лицемерии, убийствах, в гибели родной страны и еще в темной по смыслу чертовщине. Но что удивительно – даже в пике самого жестокого умопомрачения Гарри тщательно избегал упоминать конкретные факты или имена.

Во-первых, кошмары. Страх, бессонница и, если удавалось заснуть, – крики во сне. Момент засыпания и был для Гарри самым мучительным, «овеществление химер», говорил он. Во-вторых – депрессии, когда он сутками мог лежать, завернувшись в плед, ни на кого и ни на что не глядя.

Не умел ни вбить гвоздя, ни ввернуть самореза. Но знал множество рецептов никому не ведомых блюд, многие из которых (Джулианна великолепно готовила) впоследствии имели громкий успех. Кроме того, надо признать, Гарри был чертовски хорош в постели – он был единственным мужчиной, с которым Джулианна вытворяла такое, чего сама от себя никогда не ждала.

Психозы отнюдь не превратили его в мизантропа. Гарри привел в дом книги. Он рассказывал Джулианне удивительные истории о разных авторах, имен которых поглощенная жизненными битвами старшая медсестра, естественно, в жизни не слыхала, и в результате ухитрился привить ей любовь к чтению. Кроме того, они стали ходить на выставки, а на некоторые даже ездили в Нью-Йорк.

Несмотря на его патологическую стеснительность, растерянность или вообще порой маловменяемость, всегда присутствовало в Гарри неистребимое чувство собственного достоинства, причем такого ранга (иначе не скажешь), что не было человека, который бы этого не почувствовал – с самыми разными для Гарри последствиями. Он начинал дико психовать, когда ему казалось, что на него оказывают давление и к чему-то принуждают. С другой стороны, от Джулианны в невыносимо театральной форме требовал сочувствия и взаимопонимания.

Еще раз она убедилась, что тот случай в кафе не был случайностью. На каком-то семейно-больнично-корпоративном пикнике, где мужчины затеяли шуточное фехтование на оказавшихся под рукой спортивных палках, ее меланхоличный супруг потряс общество своим небывалым искусством. Без всяких усилий, в полудара и со смущенной улыбкой он обезоруживал любого противника, и даже всех одновременно, когда они вздумали навалиться на него гурьбой.

Мэриэтт родилась меньше, чем через год. Ее появление на свет и свои отношения они зарегистрировали одновременно, причем Гарри отказался от своей фамилии – Глостер: «Ты Джулианна Дарнер, вот мы все трое и будем Дарнеры».

За все время Гарри сменил не меньше двадцати мест работы. Кем только не был. Отовсюду выгоняли или уходил сам, поссорившись с начальством. Он охотно сидел дома, с дочкой, неустанно изобретая разные способы, чтобы ее занять. Например, он прекрасно разбирался в геральдике (еще один из его бесполезных талантов) и на полном серьезе обучал этому свою четырех-пятилетнюю девчушку, рисуя для нее очень красивые гербы. Гарри вообще замечательно владел кистью и карандашом, и вот однажды принялся развлекать Мэриэтт «живыми рисунками»: «Это рыцари, они сражаются. А это дракон, он похитил принцессу…» Страшно, ужасно и невероятно выразительно, зловредный колдун разрушал волшебный мир, все было сделано просто шариковой ручкой и предельно лаконично. Мэриэтт пришла в восторг.

– Папа, а что с ним было потом?