Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

– Как много у него рыжих, – сказала Мэриэтт.

Но Салли думал о другом.

– Он был Бог. Он мог все. Классическая форма, авангард, орнамент, он мог быть архитектором, из него это рвалось, а знаешь почему? Он понимал, он чувствовал вездесущность искусства, он мог сотворить чудо из всего, за что брался… этого не выскажешь словами. Мэрти, я боюсь, у меня ничего не выйдет. Этого не превзойти, невозможно тягаться с гением. Прошу тебя, давай уйдем.

Уже сидя в самолете, Салли вновь заговорил:

– Мэрти, ты знаешь, я ищу себя, но временами мне кажется, что я бьюсь лбом об стену. Мне ничего не открывается, никакая дверь. А ведь без этого нельзя. Ну помнишь, «Девятые врата» – один человек проливает литры пота, затрачивает неимоверные усилия, идет на преступления – и в конце концов у него даже получается что-то, а потом вдруг видит, что кто-то другой шутя, даже особо не задумываясь, добивается того же, если не большего, и идет дальше. То, что твое, должно позвать тебя, зажечь для тебя свет… а я нигде этого не вижу. – Он затряс головой. – Эх, Мэриэтт, никакой я не художник.

После этого он смолк и всю оставшуюся дорогу смотрел перед собой так мрачно и сосредоточенно, что Мэриэтт поняла: час пробил, была не была, пора брать инициативу в свои руки. В аэропорту, когда они подошли к «Тарантулу», она сказала:

– Поведу я.

Салли поднял брови, но Мэриэтт даже не дала ему открыть рот:

– И не спорь. Сегодня я тебя утешаю. Садись сзади и держись за меня как хочешь, только не слишком увлекайся, не то в кювет улетим.

В голосе ее прозвучало что-то такое, что Салли не стал возражать.

Стояла летняя ночь, вдали слышался приглушенный гул Большого Чикаго, на «горке» привычно плакали вагоны, и раскатистая пальба «харлея» на Коллфакс-стрит никого не взволновала. Мэриэтт подрулила к белевшему во мраке старому дому под монорельсом. Покупателей на него так и не нашлось, бабушка гостила у родственников – Мэриэтт отперла старинный английский замок, отдала ключ Салли и сказала:

– Закати «Тарантула» в гараж и иди наверх.

Не зажигая света, она прошла через гостиную и поднялась по скрипучим ступенькам лестницы, с которых в детстве с таким стуком падала их черепашка Полли. Один марш, столбик с плоской обколотой с края пирамидкой, второй, площадка, слева дверь гостевой с непонятной нишей, прямо – ее бывшая комната с кроватью у окна. Прямо в окно, справа от толстого ствола тополя, заглядывала луна – еще не полная, но все равно громадная, словно сковородка, низкая, желтоватая, с дымчатым рисунком. Мэриэтт стянула с себя свитер, джинсы и вообще все, скатала покрывало на постели – сердце билось, сотрясая и мозг и тело, но она оставалась тверда; мелькнула и мгновенно отлетела безумная мысль: «Кажется, это называется ва-банк» – и тут ступеньки громогласно возвестили о приближении Салли. Увидев Мэриэтт на пороге, он издал не поддающийся описанию горловой звук, нечто среднее между «м-м-м-м» и «э-э-э-э-э-э».

– Выбирайся из своих шкур, – едва слышно, но решительно сказала Мэриэтт. – Я хочу, чтобы ты забыл о всех своих проблемах и неприятностях. Прости, я ничего не умею, но ты мне все покажешь, и я постараюсь сделать все, чтобы тебе было хорошо. Иди ко мне и не думай ни о чем.

Салли, надо признать, был не совсем готов к такому крутому повороту событий.

– Ты какая-то словно эфирная, – прошептал он. – Я боюсь к тебе прикоснуться.

– Не бойся, – сказала она.

В итоге после путаных, но чертовски приятных предисловий дело у них пошло на лад, и Мэриэтт, обладавшая способностью сохранять в себе ученого независимо от обстановки, отметила очень важную для себя деталь – ей действительно страшно нравилось доставлять удовольствие Салли. Кстати, впоследствии эти научно-сексуальные исследования, превратившись в игру, составили важнейшую сторону их отношений: Мэриэтт увлеченно изучала реакции Салли на все то, что она делала губами, языком, пальцами ног и так далее.

Потом, когда, уже отдышавшись, они лежали в обнимку и смотрели на черную тень рамы с громадной ручкой, нарисованную на противоположной стене луной, осторожно пробиравшейся сквозь листву тополя, Салли сказал:

– Нам нельзя расставаться. Ни в коем случае. Знаешь, когда я это понял?

– Когда?

– Смешно сказать. Когда первый раз увидел тебя в шлеме – в том, «айконовском». Увидел твои глаза под козырьком и понял – все, пропал. Уносит, и сопротивляться бессмысленно. Странно, правда? Я по-прежнему боюсь за нас с тобой.

– Чего ты боишься?

– Ну, например, мне придется уехать с этим моим двигателем, и понятия не имею, как там все обернется, а твоя медицина…

В ответ Мэриэтт, не дав договорить, прижала палец к его губам и достаточно чувствительно помяла эти самые губы.

– Все просто. Я поеду с тобой.

– Твои занятия…

– Я поеду с тобой. А там будет видно.

– Пожаловала «Арлингтонская десятка». Молодые волки. Придется съездить на переговоры. Обкатаем их на Грэйвсендской стенке, посмотрим, что они умеют.

Во времена Мэриэтт конфликты между байкерскими группировками во многом утратили былой территориально-костоломный дух, но темперамент и бешеное соперничество успешно сохранили. Региональной особенностью чикагских разборок была поговорка «Стенка рассудит».

Грэйвсендская (иначе Гроуфильдская) стенка на самом деле никакая не стенка, и история ее возникновения так до конца и не выяснена. В начале войны, во время Ста дней Каирского Треугольника – достопамятной высадки на Землю кромвелевских войск, – в ожидании то ли английских беспилотников, то ли английских разведчиков, то ли вообще десанта, Саша Брусницын, один из любимцев стимфальского главнокомандующего – то ли по приказу Кромвеля, то ли без всякого приказа, – блуждал по спирали со своими крейсерами от экватора к полюсу и обратно. И вот над Чикаго… Одному богу известно, что там случилось над Чикаго. По одной версии, Саше что-то не понравилось, и он жахнул бомбой в подозрительное место; возможно – и это, по слухам, подтверждают доныне засекреченные документы, – наоборот, по Сашиному крейсеру шибанул ракетой какой-то очумелый капитан с уцелевшей станции ПВО – бог ведает. Как бы то ни было, некая неопознанная взрывчатая штуковина планетарных масштабов мощности врезалась в землю (как с большой, так и с маленькой буквы) в районе современного Северного Чикаго, в пригороде Гроув Филд или Грэйв Сэнд, став единственной бомбой, упавшей на Северо-Американский континент за все время войны.

Особых трагедий удар, надо заметить, не вызвал, поскольку даже в те времена назвать эту местность густонаселенной было трудно, зато визуальный эффект приводил в изумление. По неизъяснимому капризу взрывной волны огромный пласт земной тверди между парком Каунти Форест и аэропортом Чикаго О’Хара в буквальном смысле слова встал дыбом и остался стоять под углом в сорок с небольшим градусов, удержав на себе бетонную круговерть многоярусной Роузмонтской развязки, фрагменты шоссе Толл Роуд и Кеннеди Экпрессуэй – плюс три этажа станции метро.