Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

Мэриэтт не верила ни в какую мистику, но в тот момент у нее внутри что-то дрогнуло. Годы ее учебы, годы взросления прошли без серьезных увлечений, но тут ее души коснулось Предчувствие. Тот самый ангел, что на ступенях полицейского участка некогда явился Джулианне, недоступными для взора крылами осенил ее дочь.

Стояла благоуханная весна, перед домом и на задворках бушевала сирень, в сквере и в парке через дорогу все цвело. Посреди мастерской возвышался громадный страшный мотоцикл. Насколько мэриэттовский «БМВ» обтекаем и изящен, настолько же этот дракон был хищен, угловат, раскорячен и громоздок, чудище с двухъярусными глушителями. «Харлеевский» купаж, явная работа Мэтта. Странный V-образный двигатель с развалом до предельной плоскости. У Мэриэтт внутри почему-то похолодело – неведомо как, она вдруг поняла, что перед ней легендарный «Тарантул» – вот оно что, пожаловал знаменитый Замшевый Салли!

Рядом, в тележке, уютно пристроились два баллона – белый и голубой, и перекрученные шланги от них уходили прямо сквозь крышу. Впрочем, крыши-то как раз и не было, точнее, половины ее, вместо нее в небо уходила лестница, и на этой лестнице сидел парень и газовой горелкой варил металлическую раму, подвешенную, похоже, прямо в воздухе. Сварка шипела и фыркала, Мэриэтт смотрела с изумлением на эти удивительные перемены, парень каким-то образом почувствовал ее присутствие, погасил свой огнемет и сдвинул на лоб защитные очки. Боже, до чего же он оказался хорош! Сердце Мэриэтт ухнуло в бездну. Вьющиеся русые волосы до плеч, красоты такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать (кажется, это и называется «цвета спелой ржи» – Мэриэтт в жизни не видала ржи ни в каком состоянии), голубые глаза, прямой нос – прямо древний бог с картинки. Очки торчали над головой, как веселые рожки.

Наверное, целую минуту они молча смотрели друг на друга, и, по правде сказать, эта минута все и решила, и самой своей продолжительностью тут же стала частью такой же старой, как само человечество, игры, ибо в нашем мире пока что невозможно обойтись без предисловий. Предисловие же, нежданно для обоих, практически полностью воспроизвело сцену из классики. Первым начал парень с античной внешностью:

Мэриэтт изумленно посмотрела на него, потом лукаво улыбнулась и ответила:

– Странник, конечно, твой род знаменит, ты, я вижу, разумен…

Тут настала очередь изумляться красавцу с древнеарийским уклоном:

– Нет! Быть не может! – закричал он с восторгом. – Только не говори, что читала Гомера! Или что читала в оригинале!

– Нет, не читала, – со вздохом признала Мэриэтт. – Тем более в оригинале. Разве что какой-то кусочек из «Илиады», в школе… не помню.

– Замечательно, – снова обрадовался парень. – Я знаю, ты Мэриэтт. Ты похожа на русалку. Привет! Я Салли. Слушай, залезай ко мне сюда, а то я тут прикован – что-то вроде Прометея.

– У русалок глаза зеленые, – строго ответила Мэриэтт, но послушно поднялась по лестнице и присела на пупырчатый кофр с надписью «Hitachi». – А где Мэтт?

– Да бог с ним, с Мэттом, скоро придет, – отозвался неуемный Салли, не отрывая от нее глаз. – А вот скажи – ты не из какой-нибудь ужасно враждебной байкерской группировки? Не из «Арлингтонской десятки»? Скажем, дочь вождя их клана?

– То есть ты хочешь услышать от меня другую цитату? «Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь тебя здесь встретит из моих родных»? Какой романтизм.

Салли кивнул.

– «В твоих глазах страшнее мне опасность, чем в двадцати мечах…» А чем плоха романтика? Я, между прочим, художник – по крайней мере, на ближайшие полгода, – видишь, крышу разбираю?

– Конечно, все художники только и делают, что срывают крыши.

– Нужен свет! Здесь будет стекло – Мэтт разрешил мне использовать второй этаж под мастерскую. Представь, мансарда – как в Париже, Монмартр, легендарные времена, угар богемы, все такое…

– А почему ты художник только на полгода?

– У меня сейчас есть деньги. Выступал в мотошоу – знаешь, всякие там прыжки, акробатика, все такое – и заработал. К тому же мой друг – он погиб, грустная история, – короче, выяснилось, что он оставил мне все, что у него было. Я никак не ожидал… Словом, теперь полгода могу не думать о заработке и проделать один эксперимент – давно мечтал…

– А что потом, когда деньги кончатся?

Салли пожал плечами.

– Есть один заказ – на иллюстрации. Так, ерундовина, но хорошему человеку не хочется отказывать. Набросаю, покажу, может, что-то и получится. Да разные есть идеи…

– И какое же у тебя творческое кредо?

– О, это уже серьезный разговор. Тебя это на самом деле интересует или это так, вопрос из вежливости?

– Вполне серьезно. Ты пейзажист или портретист?

– Подержи минутку эти шланги, я слезу… Девушке, которая наизусть знает Гомера и Шекспира, можно верить на слово… Я не придерживаюсь никакого конкретного жанра. Тут вот какая история… Послушаешь две минуты?

– Послушаю.

– Видишь ли, искусство до сих пор пребывает в плену у древних греков. С одной стороны, они его создали – и это замечательно, с другой стороны, что очень плохо, они создали канон. Жизнь – это одно, искусство – другое, служение муз и вся прочая чепуха. Римляне сделали шаг в правильном направлении, отошли от греческого канона, стали изображать жизнь в натуральную величину, со всеми безобразиями, бородавками и прочим… но у них было мало времени, они мало что успели. Потом воцарился церковный канон, и вообще все пошло прахом. А дальше – эпоха Возрождения, и все сначала – искусство ради искусства. Рафаэль – это прекрасно, но это тупик. В этом тупике искусство и беснуется, иногда очень красиво беснуется, но выхода-то все равно нет.

– И где же выход?

– Выход есть, но у людей головы настолько замусорены, что они знают, но не понимают, смотрят – и не видят. Искусство – это же чистейшей воды конвенционализм. Двадцать костяных старцев-академиков договариваются: это мы считаем искусством, а вот это – нет. Рафаэль – это искусство, а импрессионисты – это так, дурной тон. Потом проходит сто лет, и другие, такие же закоренелые деды говорят: да, импрессионизм – это искусство, а вот Пикассо – это просто кич, так и будем считать. Еще сто лет, и дюжина следующих авторитетных идиотов объявляет миру: ребята, Пикассо – это шедевр, а Энди Уорхолл – дешевая поделка. И так до бесконечности, заколдованный круг! Прорыв – это модерн, рубеж веков, когда человечество наконец осознало, что искусство – это как воздух, которым мы дышим, что искусством может быть все – от живописного шедевра до любой железки и деревяшки… Не случайно модерн – это зарождение дизайна.