Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

Переезд Чикаго на восток поменял послевоенную конфигурацию транспортных потоков, насыщенность дорожной сети западного берега Мичигана потеряла свое значение, и стало возможным претворить в жизнь амбициозный проект тогдашних властей: превратить чудовищный рубец на теле земли в грандиозный военный музей. Новоявленный холм и пространство под ним пронизали опоры, перекрытия и стальные конструкции, в залах разместилась небывалая по масштабам экспозиция подлинных и не очень подлинных экспонатов, и всевозможная электроника повела интерактивный рассказ о героических сражениях минувшей войны во всех подробностях. Крышей же исполинского сооружения так и осталась вывороченная из земли взрывом, но практически неповрежденная Роузмонтская развязка. Ее запрокинутые в небо обрубки хайвеев с опорными колоннадами, крылья разгонных полос, съездов и разъездов, нацеленные в облака полосы шоссе смотрелись фантасмагорически и производили неизгладимое впечатление – особенно при ночной подсветке. Неповторимые возможности и опасные прелести этого удивительного полигона мгновенно оценили чикагские байкеры, они же и окрестили его – в честь погибшего пригорода – Грэйвсендской стенкой.

Очень быстро образовались трассы – зеленые, тренировочные, для новичков, красные – для опытных мастеров, черные – для отпетых сорвиголов и так называемые пунктиры – серии прыжковых переходов для тех очумелых, кому и вовсе жизнь не дорога. Вскоре завоевать авторитет в байкерской среде, не показав чудес на Грэйвсендской стенке, стало вообще невозможно. Разумеется, формально подобные изощрения были запрещены, но полиция до поры до времени игрищам значения не придавала – ей хватало неприятностей со стрит-рейсингом, который в начале пятидесятых превратился в настоящее бедствие, да и если уж кто решил расшибить себе голову, то его все равно ни полиция, ни вообще никакой черт не остановит.

Да-с, и не без этого. Внушительное ограждение вокруг музея стало быстро обрастать мемориальными досками с полочками для цветов и разными столбиками-нашлепками с фотографиями и подвешенными мишками-пандами. Что ж, плох тот байкер, который забывает, что смерть всегда выглядывает у него из-за плеча и зорко следит за всеми промахами и случайностями. Самая большая и эффектная надпись из всего граффити, густо покрывавшего Стенку, как раз и красовалась на той самой «Ограде плача», метра на два выше всех горестных табличек. Стародавнее высказывание было сформулировано достаточно туманно, но мрачный смысл остался предельно ясен: «ЕСЛИ ТВЕРДО ЗНАЕШЬ, КУДА ЕХАТЬ – ЗАЧЕМ ВОЗВРАЩАТЬСЯ?» Таким образом, поэтическое выражение «кончить стенкой» приобретало конкретную топографическую привязку.

Память, несмотря на ее склонность к непостижимым причудам и невероятным коленцам, все же обладает милосердной способностью обходить то, что не хочется вспоминать. Это получается далеко не всегда и уж тем более не сразу, но теоретически такая возможность существует: если воспоминания достаточно долго не тревожить и не подкармливать эмоциями, они могут заснуть или даже умереть – правда, не до конца. Мэриэтт запретила себе вспоминать все, что связано с событиями на Грэйвсендской стенке, и это, несомненно, сыграло свою роль. Возможно, что и сам шок того дня, подобно контузии, вышиб многие подробности из ее сознания. Как бы то ни было, но уже годы спустя, уже разрешив себе вернуться мыслями в былое, она обнаружила, что может вспомнить очень немногое, да и то часто бессвязными и противоречивыми обрывками.

Почему-то запомнился участок пути к Грэйвсендской стенке – вроде бы проезжали между колонн под непонятной автострадой, где все сплошь заросло необычайно высокими травами – сколько потом Мэриэтт ни ломала голову, сколько раз ни проезжала по тому маршруту, ей так и не удалось отыскать это место.

Да и сама стенка представлялась странно – словно Мэриэтт смотрела на нее издалека, будто в перевернутый бинокль, а ведь они с Мэттом стояли вплотную, у самых ограждений. Кто там был вокруг, о чем шел разговор – стерлось бесследно. Даже лица Салли она была не в силах припомнить. Осталось лишь одно – небо, тишина и остановившийся в этом небе безмолвный «Тарантул».

Потом – желтая и шершавая клеенка под вспотевшей рукой в машине «Скорой помощи», умоляющие глаза матери, бледный рисунок кафельной плитки с наехавшим окаменелым шлепком криво положенной затирки в белом коридоре, и дальше – лицо бородатого хирурга в смятой темно-зеленой шапочке – он вышел и, поджав губы, горько покачал головой.

И снова муть и мешанина, как при обрыве ленты в старинном кино, рев бесчисленных моторов, море байков, затопившее дорогу и склоны вокруг нее, две черные фигуры, которых называли «родители», и вот уже светло-серая плита с полукруглым верхом, открывшая Мэриэтт полное имя ее героя:

«Карлос Салливан Вильялонга.

Замшевый Салли».

Теперь Мэриэтт знала, кого по ночам оплакивают неумолчные вагоны. Это было невыносимо. Вскоре появившийся Ричард сказал:

– Тебе надо уехать. Хотя бы на время. Перебирайся в Лондон, продолжить учебу там ничто не помешает, лаборатории ничуть не хуже, да и многих преподавателей ты знаешь. Думаю, это будет лучший вариант. Джулианна, может быть, и вы поедете? Предупреждаю сразу, это не Чикаго, у нас там глубинка со всеми прелестями, но народ гостеприимный и сердечный.

Джулианна, естественно, никуда не поехала, но опустевший взгляд дочери ее так пугал, что с дедушкиным решением она согласилась без колебаний.

Вечером перед отъездом Мэриэтт зашла к Мэтту. Тот, как и всегда в этот час, сидел за верстаком и пил йогурт из пакета. Увидев Мэриэтт, он как будто смутился, вытер губы и встал.

– Ты пришла, – пробормотал он. – Вот, значит, как…

– Мэтт, я завтра уезжаю, и, может быть, надолго.

Механик даже не удивился.

– Мэрти, – заговорил он, растерянно покусывая губы и озираясь. – Я вот тут загадал – придешь ты, не придешь, говорить, не говорить…

– Да что такое, Мэтт?

– Подожди, подожди… Ведь вы с Салли должны были пожениться… Он мне сказал: «Ты знаешь, Мэтт, я к ней уже отношусь как к жене. Вот мы с ней уедем и заживем». А ведь он был моим лучшим другом… так что, наверное… Мэрти, я должен тебе кое-что показать.

У Мэриэтт похолодело внутри, и она вдруг поняла, что чего-то такого – какой-то еще гадости (хотя, кажется, что еще могло случиться?) – она подсознательно ожидала.

«Тарантул» Салли, шедевр винтажного мастерства Мэтта – только уже с полуразобранным двигателем, – по-прежнему стоял на своем месте в мастерской, словно все еще надеясь дождаться хозяина. Увидев его, Мэриэтт с некоторым отстранением удивилась, с какой легкостью она теперь, несмотря на окаменелость души, начинает плакать. Слезы просто начинают течь сами собой.