Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

– Вот, смотри, – сказал Мэтт.

Справа, на руле, за толстенной муфтой крепления тормозного рычага, с дерзко-изящным изгибом уходящего далеко прочь, на крохотном свободном пятачке перед приборной панелью, в темно-сером металле в овальной рамке был выдавлен едва заметный индекс: «R242».

– Видишь?

– Ну да, – хлюпнула Мэриэтт. – Это твое личное клеймо. Его все знают.

– А знаешь, что оно означает?

– Нет… Какой-то рейтинг?

– Это начало телефонного номера Стейси. Мне доставляло удовольствие его ставить… Когда она ушла от меня, я как-то вечером взял это клеймо и сунул под вырубку, в самый угол, чтобы уже наверняка – знал, что изуродую штамп, но мне тогда было все равно – гори все огнем, – и нажал на педаль. Только схрупало. И с тех пор я больше никаких клейм не ставил – мою работу и так все знают – ну, наклею иногда кристаллические чешуйки – ты видела, – и все. А того клейма больше на свете нет. А через год я встретил Салли и собрал для него этого «метиса». Без всяких клейм.

– Я не понимаю… А откуда же оно здесь?

– И я не понимаю, – с тоской ответил Мэтт. – И невозможно это понять. И это еще не все.

– Постой. Ты полиции говорил?

– Конечно, говорил. А что толку? Мотоцикл, спрашивают, вашей сборки? Моей. А клеймо ваше? Мое, тут не поспоришь. Разговор закончен. Больше их ничего не интересует.

Мэриэтт ощутила справедливость слов о том, что как бы ни было человеку плохо, пока он жив, всегда может стать еще хуже. На ее отношения с Салли вдруг упала мерзкая, пожирающая тень.

– А что еще? – спросила она с неожиданно подступившей усталостью.

– Спицы. Кованые. У него таких отродясь не бывало, и головки, вон, все чистые, как одна, анодированные, но рисунок до сих пор проступает… Откуда? Да дело не в этом. Ты вот сюда посмотри.

Мэтт взял со стола фотографии.

– У меня сразу одна мысль мелькнула. Я снял весь блок и отвез на экспертизу, в «Дэйнемикс». И вот они мне прислали.

Мэриэтт потерянно уставилась на снимки. Ничего не понять. Какие-то мутные не то волны, не то щупальца налезают на размыто-серый фон.

– Что это?

– Молибденовая смазка. В цилиндрах. Есть такая штука, долго объяснять, пользуются ей в основном в армии… но это ладно. Понимаешь, Салли ее никогда не употреблял. Вот тут, вот эта полоска, первый слой, его ставят еще на заводе, для этого есть специальные технологические окошки и каналы… в движке у «Тарантула» ничего этого не было. Точно. А потом кто-то, перед самым заездом на Стенку, взял да и закачал этой смазки выше крыши. Она и убила Салли. Мэрти, это не был несчастный случай. Это убийство.

Мэриэтт опустилась на трехногий железный табурет с вращающимся деревянным сиденьем, помнившим, наверное, первую битву за Марс. Мэтт, дико глядя на нее, сначала пригладил волосы, потом снова взлохматил.

– Салли ничего не знал об этой молибденовой дряни. Он в жизни ей не пользовался. Там требуется совершенно другая настройка подачи. Он дал газ, ускоритель сработал, и его забросило на самую верхотуру, почти на край. Салли был профессионал, он не запаниковал, на полпути смекнул – что-то не так, и сделал то, что сделал бы любой, – сбросил газ. Ну как он мог догадаться, что ему залили в двигатель! На это у гадов и был расчет. Смазка такого не терпит, и ее было море. Цилиндры захлебнулись, мотор заглох. А там метров восемьдесят. Ну, и все.

– Мэтт, а ты не бредишь? – тихо спросила Мэриэтт. – Зачем столько ухищрений, чтобы убить простого человека?

– Им нужен был несчастный случай, – так же тихо ответил Мэтт. – Чтобы на глазах у всех. Чтобы никаких сомнений.

Мэриэтт покачала головой.

– Но кто, когда это сделал? Салли приехал вечером, все было в порядке, вы оба никуда не отходили… Постой, а клеймо?

– А другие цилиндры? А чужие спицы? Мэрти, ты не поняла… Им надо было, чтобы Салли был уверен, что садится на свой мотоцикл… И он был уверен, и я уверен, моя работа, а получается, что не моя… Не спрашивай, сам ни черта понять не могу… Пойдем со мной.

Они вышли из мастерской, дошли до переезда, миновали забор и потом долго шли по путям – вдоль бесконечной кирпичной стены, расписанной граффити в бессчетное количество слоев. У бело-синих букв в человеческий рост, прославлявших какого-то Кугера, Мэтт остановился.

– Мы у склада Максов. Здесь, за стеной, налево, у них контора, дальше стеллажи с металлом, а направо – еще одна стена, общая с моей мастерской, там лесенка и железная дверь, открывается с их стороны обычным ключом. Вечером тут никого нет, а если и проедет грузовик, так никто и внимания не обратит. Ничего не замечаешь?

Мэриэтт заметила. Прямо по аляповатым огурцам буквы «К» пробегала тонкая линия, образующая правильный прямоугольник. Мэриэтт подошла ближе – линия оказалась щелью, в которую без труда вошел ноготь мизинца. Мэтт хмуро покивал головой.

– Тогда, в четверг, когда ты ушла, мы с Салли еще немного потрепались, и он сказал, что домой уже не поедет – зачем утром снова тащиться через весь город? – и мы завалились спать в первой комнате. Они подъехали ночью, вырезали вот этот кусок стены – видишь дырки? – вставили строительные анкера, здоровенные такие, вынули – оборудование у них потрясающее, да и все равно через две стены мы бы не услышали – и вошли в склад Максов. Там они открыли дверь – наверняка подготовились заранее – и вынесли «Тарантула» – всего, целиком, для трех-четырех мужиков это дело одной минуты. Потом занесли тот, с моим клеймом, закрыли дверь и поставили стену на место. Готово дело, обсмотрись, ни одна собака ничего не заметит.

– Господи, – сказала Мэриэтт. – Господи. Зачем? И так сложно.

– Может быть, для них это совсем не сложно, – возразил Мэтт. – Может быть, как раз это для них пара пустяков. Знаешь, в чем самая жуть? Салли ведь не собирался выезжать на Стенку, да и не должен был. Но они откуда-то заранее знали, что он это сделает. Были уверены на все сто. И ведь никто его не подначивал, обвинить-то некого. Когда я об этом думаю, меня мороз по коже продирает… Ладно, пошли отсюда. Мне срочно надо покурить.

– Но почему, Мэтт? Кто они? Чем Салли им помешал?

– Мэрти, прости меня, но что мы вообще о нем знаем? То, что он приехал с Западного побережья. И только. Его дядя до сих пор не верит, что это тот самый Салли, которого он помнит пятилетним малышом. Родители не видели его десять с лишним лет. Где он был, чем занимался? Ты не знаешь, и я не знаю. А ведь ближе нас у него никого не было.

– И что?

– А то, что Салли мог участвовать в делах, какие нам с тобой во сне не снились… серьезных делах. Очень серьезных. И очень большие дяди рассердились на него.

– Он мне ни о чем таком не говорил.

– И мне не говорил, да и слава богу. Почему? Потому что те ребята, которые проходят сквозь стены и приносят из прошлого несуществующие клейма, наверняка в курсе, что он нам ничего не говорил. Может, поэтому мы до сих пор и живы.