Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

Откуда-то слышались крики. Бам. Бам. Бам. Продолжал лупить молоток о железо. Только теперь звук этот стал конкретнее, обрел имя. Выстрелы.

– Джек, – закричал мне одноглазый мальчишка Пендерсон, размахивая палкой. Чумазый, как дьявол из котельной, он выглядел предельно счастливым. Вместе с ним мы копали червей и играли в солдат, теперь Пендерсон потрошил фургоны наравне со взрослыми, – нужны кастрюли?

– Что здесь? – Горло перехватило, я не мог говорить, зная, что дышу прахом сгоревших мертвецов.

– Ты все проспал? – Глаз Пендерсона вспыхнул восторгом. – Ночью ублюдки напали на индейцев. Эти, конечно, уроды, но наши. Круг камней никого не остановил. Они перебили уродов какими-то спицами. Вздернули вверх ногами, куражились, радовались, танцевали небось.

– Это я. – Что даст признание, когда люди уже мертвы?

– Кого-то распяли, – Пендерсон деловито орудовал палкой, – помоги-ка. – Я подошел и увидел, что он не может перевернуть обугленное тело. Я отшатнулся.

– Белоручка, – рассмеялся Пендерсон. – Распяли, говорю, индейцев, давай потрошить. Батя на войне людей чикал, говорит, никогда такого не видал.

– Звери! – Мимо прошел человек в респираторе, он тащил связку автомобильных колес, нанизанных на трос. – Поделом!

– И ни одного убитого из этих. – Пендерсон ткнул палкой труп, в воздух поднялись искры. Пендерсон чихнул и принялся пихать труп в сторону.

– А как вы их? – В голове не укладывалось. Наш поселок. Две сотни безвольных слизней. Беглецы, больные, мутанты. Гной земли, перхоть городов.

– Подожгли с четырех сторон. Кто выбегал – мочили в упор. Взяли их автоматы. Слышь, сейчас Пастор доделывает.

Бам. Работал молоток. Бам. Отзывалась рельса. Бам. И смолкло.

– Все, – улыбнулся Пендерсон, верхних зубов у него не было. Ни единого. – Никто не ушел. Костяная равнина умеет мстить.

Я попятился, развернулся и побежал, задыхаясь.

Вчера здесь стояли тридцать фургонов. Сотня матерых хищников, мужчин и женщин, со стволами наперевес, привычкой врать в глаза и резать глотки, перекрикивались, торговали, менялись, строили планы. Чтобы теперь стать пеплом, жирной угольной коростой, кладбищем бытовых приборов для горстки неудачников и уродов.

Я стронул эту лавину.

Я зашил индейцев.

Я приговорил ярмарку.

У меня за спиной раздался вопль радости, и тут же сменился проклятиями и шумом борьбы. Мальчишка Пендерсон сцепился с другими стервятниками. Люди дрались за светлое будущее и пару кастрюль.

– Много наловил? – Папаша сидел на крыльце и очинял ножом древко под удочку.

Я молчал, слова забили глотку. Не знаю, как я дышал. Слезы прожгли глаза до самого затылка. Я и руки не мог поднять, как дошел до дому?

– Малой, ты оглох? – Отец отложил нож – тот самый! – потянулся и хрустнул шеей, она быстро у него затекала, мама ужасно ворчала, когда он делал так при ней, боялась, что однажды позвонки полопаются и станет отец бесполезной развалиной, повиснет у нее на шее.

– Ты не за рыбой ходил, что ли? – Отец набивал трубку. Я не видел его курящим почти четыре года. Помотал головой, стараясь не зареветь.

– Ну, дела. А Ши где? Не с тобой разве?

– Ши?

– Сестра твоя, – рассердился отец, бешено вспыхнул румянец на его щеках, какие яркие у него белки глаз, я разглядывал лопнувшую сеточку сосудов, его ногти, никогда не обращал внимания, какие крепкие розовые у него ногти, прям лопаты. – Я с кем разговариваю? Алло?

Не заметил, как он подошел вплотную, здоровенный, пахнущий ядреным лошадиным потом. Я стоял, муравей в тени великана.

– Алло! – повторил отец, стуча пальцем мне по лбу. – Тук-тук! Кто там? Где твоя сестра? Малой, ты накурился, что ли?

– Эни?

– Тьфу, пропасть! Ты полудурка заканчивай строить! Эту я со вчера не видел, загуляла, небось. Малая где? Кому велел смотреть за ссыкухой?

Ши – мячиком отлетело от стены в голове. Она. Нет больше Ит. И Гнилого нет. Она и отец.

– А мама? – Я нырнул под его руку и помчался в трейлер. Откуда силы взялись.

В спину неслось:

– Не буди ее! Всю ночь ворочалась со своим бедром, насилу уснула.

Мама плыла.

Свет падал на нее сквозь открытую дверь трейлера, и я видел, как танцуют песчинки в конусе ее дыхания, собираются в узлы и фрактальные узоры. Мама спала. Трейлер едва заметно скрипел, расширяясь и опадая в такт ее дыханию. Я не стал заходить внутрь. Испугался.

– Хватит дурить. – Отец схватил меня за плечо, развернул к себе, я приготовился к тошноте, кожа помнила его трупные прикосновения, сейчас, сейчас накатит, не облевать бы ему брюхо… Теплые у бати были руки. Обычные.

– Лет тебе сколько? – Папаша выкатил глаза, отвык я от этих его концертов, но багровая рожа не сулила ничего хорошего.

– Пятнадцать.

– Ууу, какой взрослый. Читать, небось, умеешь? Фургон водить? Стрелял? Девок под юбкой щупал? – Мыльный пузырь, за радужными стенками которого я прятал надежду, что вернулся прежний отец, лопнул, жгучие брызги попали мне в глаза. Передо мной стоял тот же Гнилой, только в более удобной, подретушированной упаковке. Эта мразь ненавидела меня. И она всего лишь притворялась живой.

– Чего надо? – ощерился на отца я. – Грабли свои подбери.

– Вот взял свою задницу в руки, – так же грозно, не снижая давления пара в котле, продолжил отец, – и привел сестру домой. Она маленькая. Ей кушать пора. И спать.

Разошлись.

Так лавируют корабли в порту, чтобы случайно не отправить друг друга на дно. Хотя… что я мог ему сделать? Машинки сдохли, а руками гвоздить я не мастак.

Я взял фонарь и молоток. Гнилой проводил меня насмешливым взглядом.

«Гвоздь в башку бы ему вбить!» – думал ногами, гнал не усталость, липкий телесный вой, необходимость упасть – и кости в кисель, без снов и темницы плоти.

Гнилой прав, Ит потерялась, ей всего три, нужно найти ее как можно скорее.

«Чем оправдаешься, если ее убили?» – Казалось, ничто не заставит меня шевелиться быстрее, но я смог.

«Нет, – остановил себя от возвращения на пепельную Голгофу. – Ее там нет». Разорвал на части и развеял по ветру мысли, что с Ит могли там сделать.

В животе дергало, тащило взглянуть на одно место.

Я ненавидел его и чурался, но древний инстинкт, что гонит убийцу вернуться на место преступления, приказал мне идти к тупику, где я разделал Бака.

Тело пропало.

Его волоком вытащили на дорогу, а там колеса и десятки ног, поспешные, торопливые знаки расправы, доносы людской жадности, затерли все следы.

Я присел на корточки.

В темени приятно стукнула память о временах, когда мы с Эни приникали к радиоприемнику, диктор читал истории о следопытах, первопроходцах, там тоже грохотали револьверы, снимали скальпы, но бал правили честь и табу, а не кто первый, тот и выжил. Отец ворчал, мы не давали ему слушать новости. По федеральному каналу гнали шепелявую кашу о надвигающейся войне, жужжали, как мухи над покойником, галдели, прорицали, обещая поля трупов и озера крови.