Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

Я испробовал последнее оружие:

– Ты помнишь, что золотая пуля летит сквозь время и расстояние и убивает плохих людей? – Апач кивнула.

– А если увидишь ее сам, значит, возмездие придет? – Апач соглашалась, не останавливая движения рук, она плела сеть.

– Нельзя становиться злодеем, правда?

Апач помотала головой – никак нельзя.

– Пойдем домой. – Сам не понимаю, угрожал я или умолял стать нормальной? Апач засунула палец в нос. Думала? Ее лицо застыло – «Черная лягушка!» – по тоннелю гулял скрип от гирлянд и подвесок.

Пламя свечей билось и трепетало. Теряя надежду, я затаил дыхание. И только теперь услышал звук.

Беззвучный крик. Истошное блеяние жертвенного барана. Пытка, тянущаяся годами. Это умирала душа, кончалась грязно, беспросветно.

Услышав этот крик, я должен был бежать. Здесь некого спасать. Спастись бы самому.

Никто не учил Апач, но я сразу узнал кокон, в который она заплела живого еще, дышащего Бака. Он лежал за ее спиной. Все, что недоделали машинки, торопливые мои убийцы, выправила Ит: кривые стежки, скверно стянутые ноги, неряшливые строчки, Бак был идеально спеленат. И все еще продолжал жить. Апач сидела, опираясь на него, как на спинку трона. Она попыталась устроить Бака у стены, кряхтела, куколка капризничала, дрыгалась, не желая обосновываться в ее царстве.

«Признай поражение». – Я поднял и опустил флаг. Что я мог сделать? О чем попросить?

– Подвесишь его к потолку? – В глазах Апач я прочел уважение.

«Ей всего три!» – орал мальчишка Джек, он смотрел на черную дыру в стене боен.

«Уходи», – жестом велела мне Апач. Меньше Бака в пять раз, она набросила на него сеть, подцепила хвост к потолку и начала подтягивать куколку вверх ногами.

Я пополз наружу, колени саднили, в шею мне что-то ударило. Я обернулся. У моих ног лежала пуля из хлебного мякиша. Апач потерла большой палец об указательный и беззубо улыбнулась. Улыбнулась мне, как прежде. Брату! И я понял, что обречен жить среди монстров, видеть, как они заплетают своей паутиной темные углы, жрут человечину, заманивают детишек, превращают их.

Бак бился в сетях, силился вырваться. На миг тень Апач закрыла от меня свечу.

Мне показалось, на голове сестры я узнал маленький коровий череп.

Какая разница?

Я вылез вон.

– Почему ее теперь так зовут? – В голосе Эни звучали трещины.

– Ты плакала?

– Да, дурак, я плакала, я каждый день реву, не могу остановиться.

Я не знал, куда себя девать, поэтому вернулся к трейлеру. Гнилой пропал, Эни сменила его на посту. Господи, как давно мы не разговаривали с Эни. Я не мог на нее налюбоваться, хотя выглядела она ужасно: волосы – ржавая проволока, синяки под глазами, будто кто-то ее бил, смазанные черты лица. Эни напоминала утопленницу.

– Кого зовут, сестренка?

– Не притворяйся, от тебя несет! Ты был с ней.

Так обвиняли в рассказах по радио, бросали в лицо измену, это звучало театрально и пафосно. Я придумал десяток ответов, сочинял какие-то басни, изворачивался, а получил прямой в лоб. Слова резко утратили вкус. Хотел бы наврать, да не мог. Я был с ней.

– Апач. – Никчемное древнее слово, без смысла и формы. Разбитая чашка.

– Кто он?

– Ты не помнишь? Мама пела нам песню…

– Про золотую пулю. – Левая бровь Эни напоминала порез, она все время была слегка приподнята, это придавало лицу выражение вечной иронии, ну-ну, мальчишечка, что еще скажешь?

– Апачи – это племя индейцев.

– Ты пробовал его убить?

Отец показался в конце переулка, грубая, приземистая фигура, человек-пригорок, застыл, точно знал, что мы его обсуждаем, медленно двинулся в нашу сторону, красуясь, позволяя рассмотреть себя во всем блеске. Он волочил какой-то тюк.

– Нет.

– Дерьмовое у тебя волшебство. – Бровь сдалась, упала, Эни не смотрела на отца, моргала в мою сторону.

Я обнял ее, точно прощался, уперся горячим своим лбом в прохладную выемку ее ключицы, хотел бы я весь уместиться там. От нее приятно пахло, беззаботно и нежно.

– Когда ты обогнала меня? Как ты стала взрослой?

На шею мне заморосил теплый дождик. Я еще теснее прижался к ней и вдруг вспомнил, что давно, еще до всей этой муры, точно так же вжимался в маму, копией которой стояла передо мной Эни. Я прибегал к маме, чтобы спрятаться в ней, отгородиться от неминуемого наказания или избыть детский роковой страх.

– Я не выросла, – продираясь, сквозь плач, сказала Эни, – просто не умерла.

И теперь уже мне пришлось быть ее плотиной, держать удар урагана, Эни рыдала, стискивала кулаки и молотила меня по спине.

– Я зверь! – кричала она. – Больной зверь в клетке! Душит! Душит меня, понимаешь?!

Папаша надвигался. Неумолимый, как песчаная буря. О чем он думал, глядя на нас? Есть ли у оживших вообще мысли или они, как роботы смерти, движимы загробными алгоритмами?

Я стискивал Эни слабыми своими объятиями и не понимал, как поддержать, чем поделиться? Шрамом на животе? Уроком трехдюймовых гвоздей? Липкой памятью коровьего черепа на лбу? Сунуть в руку молоток и сказать: «Доделай сама»?

Я украдкой обернулся: где Гнилой? Тот пропал. Сверток, который он тащил, остался лежать поперек дороги.

«А что удавка, – такая очевидная, мысль всплыла только сейчас, – я все еще привязан к нему?»

Ответ лежал на дороге. Достаточно было бросить все, поцеловать Эни в лоб и, не говоря ни слова, раствориться в пустыне.

Потом сидели рядом, тесно прижав бедро к бедру, что казалось, мы срослись и жить нам теперь трехногим веселым уродцем. Груз, который бросил отец, не давал мне покоя. Я нервно щелкал ногтем.

– Некуда бежать, – подвела итог Эни и неожиданно крепко поцеловала меня в губы. – А ты и не беги. Дерись.

Встала и пошла в трейлер, забренчала посудой. Нужно было кормить маму.

Я не удержался – пошел смотреть, чего наловил отец. Меня душили скверные предчувствия. Не стоило этого делать: подходить ближе, тыкать ногой, разворачивать тюк. Я заранее знал, что там.

Труп.

Гнилой тащил мертвеца.

Я отскочил к стене, точно мертвый мог меня укусить. Рывок спас на долгие три мгновения, я увидел, что Гнилой прячется в дыре по соседству, сидит в засаде, и та только что принесла ему меня.

– Матери, – сказал Гнилой, поднимаясь. – Подношение.

И в два длинных шага снес меня апперкотом.

Беспокойная птица свила в моей груди гнездо. Долго носила туда ветки, траву, кусочки коры и мелкие камни. Драла ребра, раздолбила клювом грудину. По весне снесла яйца. Когда проклюнулись птенцы, начала таскать им жуков и червей. Те светились. Я спал, но раз в несколько месяцев приходил в себя. Птенцы окрепли и улетели. Но мать продолжала приносить червей, сначала последнему птенцу, оставшемуся в моей груди дольше остальных, потом просто бросала в гнездо, а сама улетала.