Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

– Тогда они уже мертвы.

Как я понял, что увижу в спальне? Колыбель Ит до краев полна густой нефтяной жижей, тельце малышки утонуло в ней, наружу торчали лишь ее волосы, они колыхались в мерзкой, густеющей луже, как удон в супе. Луна ляпнула на кресло жирной кляксой света. В нем сидел Гнилой, плоть обвисла с костей, голова запрокинута, рот распорол голову на две половины, пасть полна зубов, я остро помню эту картину, я сам вбивал их туда. На нижней челюсти не хватало одного лишь зуба.

Я окаменел. Слеза превратилась в соль на моей щеке. Тихо, как сука, потерявшая щенков, я заныл. Никогда. Никогда я не выйду из боен. Я оживлял их собой. А теперь?

– Если зуб не пророс в тебе…

Отец? Или Ит?

Кто больше достоин? От кого меньше вреда? Кто потащит нашу разложившуюся семью за собой? Кто смелый? Был я. А теперь? Кто вместо меня?

Я сунул коровий зуб в рот, и меня тут же вывернуло, горячей густой слизью, в ней бились мои мечты, комки полупереваренной дружбы, граненые бусины страха, меня рвало, штормило, разбрасывало всем, что я думал и ел, с чем засыпал и куда целился. Затем я иссяк. Сказка не дает вторых шансов.

Зуб лежал перед самым носом, свет луны брезгливо обходил его стороной.

– Не могу. – Голос черепа дрожал, у нас была пластинка про храброго зайца, мы с Эни заездили ее до такого же звука. Череп все еще лежал под стулом. Луна подкрадывалась к нему с серебряными ножами в руках.

– Ты позовешь меня. – Череп умолял, боялся, родные мои зубы вибрировали от его стона. – Позовешь, и я приду.

– Никогда!

– Позови… – голос становился все глуше, превращался в шум за окном, скрип общего дыхания, мое сопение, – без голоса… руками…

– Никогда, – я подавился слюной, внезапно заполнившей рот, закашлялся, выплевывал из себя это слово, кричал шепотом, боясь разрушить морок, увидеть, как они просыпаются, – никогда… никогда!

– Приду. – Это я сказал? Чей голос это произнес? Я слышал в нем одну лишь мольбу. Зуб привык быть со мной единым. Теперь я остался один.

Мать лежала на боку, поджав здоровую ногу к груди, спрятавшись от всего мира, отвернув лицо к стене. Я обнял ее, прижался губами к рельсовому шраму на виске, бережно принял затылок в левую руку – смогу ли я доверять правой, как тебе? – и положил под язык коровий зуб.

– Береги их.

Перешагнул через отца и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Идти было некуда.

Я сел на песок, набрал полные горсти, но не стал пропускать меж пальцами, сжимал в кулаках, представляя, как иду через Костяную равнину. Назад. Возвращаюсь в эпицентр событий.

Мы знали, что Андратти разрушен до основания. Там тоже стекло вместо почвы? Или кто-то выжил? Начать сначала, обзавестись раковиной, отыскать жену-моллюска, вырыть соседей и набить их тряпками, чтоб походили на живых, жить за плотно притворенными створками, жрать свою ногу. Или прибиться к банде, отведать человеческой печени, спрятаться за броней татуировок, сменить зубы на ловчий капкан, снять скальп и носить его за поясом, выдавая за главный трофей.

«У меня же есть лодка!» – Такая простая, наивная идея пришла мне в голову. Я видел, как иду вверх по склону. Не один. Со мной любящий отец. Мы садимся в лодку и плывем долго, оставляя за спиной океан невзгод и лишений.

Лодка причаливает к другой стране, взявшись за руки, мы выходим и останавливаемся, щурясь на свет нового мира.

И те люди, что нас встречают, видят и понимают, что два человека эти – отец и сын – крепко и нерушимо дружны теперь навеки. На усталых наших лицах печать спокойного мужества. И, конечно, если б не нестерпимое местное солнце, то всем в глаза глядели бы мы прямо, открыто и честно.

И тогда люди, что встречали нас, дружески улыбнутся и тепло скажут:

– Здравствуйте!

Буря пришла, ревнивое дитя, вынырнула из-за края озера, поперла на кривых лапах, раздирая рот в капризном крике. Дождь гильотиной обрубил мечты, разъел тепло моего тела, размыл в мяшу песок под ногами. Молния разорвала ткань небес, и в эту дыру хлынул страх. Я побежал. Ноги без подсказки выбирали знакомый мотив.

Я влетел в подвал и не удержался на ногах, упал. Лежал, проклиная немилость стихии, шипел сквозь зубы, ощупывая ссадину на ноге. Пульсировал шрам на животе, толкался недовольной кровью. Минут пять я притворялся, что не трачу все силы, чтобы уловить малейший звук работы, стрекотание, рокот. Заполз в самую мякоть меж машин, подложил руку под голову и уснул.

Машинки молчали.

Уехать с ярмаркой.

Из подвала я двинул в сторону торговых фургонов. День стоял мутный, похмельной дымкой затянуло горизонт, накрыло все видимое пространство серой хмарью. Противно ныл живот, в нем ворочалась пустота, возвращая меня на землю, в шкуру обычного, слепого мальчишки без странностей. Моя кожа оглохла, я и не знал, как привык доверять ей за последние пару лет, с меня будто сняли шкуру, выдубили и завернули в нее наизнанку, зашили внутри кожаного чехла. Как Бака.

Я увидел голову куклы. Обглоданная огнем, она лежала в паре сотен ярдов от поворота на рыночную плешь. Здесь сохранилось подобие улицы, стены стояли выше второго этажа. Везде жили люди, в обычный день они должны были сидеть в тени, бродить, перекрикиваться. Но сейчас улица стояла пустая.

Я присмотрелся, футах в десяти лежала вторая голова. Черные пластиковые крошки, они заманивали меня, вели, тащили. Голова, голова, голова. Я не трогал их, обходил стороной, но не мог не смотреть. Я слышал равномерный стук, кто-то бил молотком по рельсе. Не сразу я сообразил, что дерет мои ноздри. Гарь. Весь мир пропах ею тем сильнее, чем ближе подходил я к повороту, улица шла вниз, в котлован, мне предстояло подняться из него к рынку, чем глубже становилась колея, прокатанная фургонами торговцев, тем острее звучала сажа, уголь, пожар, пепелище, смрад паленой кожи. Я замер на дне ямы, не дойдя десятка шагов до угла. Смотрел вверх и сомневался. Кожа, пусть и глухая, чесалась, обещая дурное. Я приказал себе вдохнуть поглубже. Нарисовал десяток дурных картин. Но я недооценил своих соседей.

Так выглядело поле брани.

Крикливые, жадные мародеры бродили по пепелищу, в которое превратилась ярмарка, клевали раздутые, лопнувшие трупы фургонов. Клетки с птицей, рулоны ткани, бутылки, антенны, какая-то невразумительная требуха валялись под ногами. Дым трусливо стелился в футе над землей, пряча трупы и барахло. Мародеры ныряли туда, кашляли, рычали, тащили наружу.

На поживу вышел весь поселок. Нас оказалось удивительно много. Со всех сторон доносился ликующий клекот. Трупные черви, мы пировали.

Я увидел совсем уж чудовище – мимо меня на ходулях и в асбестовом плаще прошагала Абигайл Сорроу. Ее седые волосы колыхались, как стяг, через спину висели два автомата, а в руках она тащила багор, которым ковырялась в горящих еще внутренностях фургонов.