Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

– Ну. – Батя колеблется. План откровенно тянет тухлятиной, но выбор не влезет даже в замочную скважину, от такого ни прикурить, ни кончить.

– Охранник кинется к мертвым, я выйду из камеры…

– Ты? – Папаша прячет руку с ключами за спину, брови замкнули переносицу. Я едва дышу. Мочевой пузырь звенит от желания опростаться. «Они врут!» – почему ты не умеешь читать мысли? Почему я не могу тебя предупредить? Почему это происходит опять?!

– Потянем спичку. Монетку кинем. – Очкастый хочет жить, эта жажда делает его чертовски убедительным.

– Кто-то бьет охранника кирпичом, – додумывает батя, – так?

– Да, со спины.

– А если охранник проверяет замки?

– Ударишь его решеткой. Или я.

– Дерьмо твой план. – Отец ходит по подвалу, скрип-скрип, говорят его ботинки, из них вытащили шнурки, чтоб не вздернулся, скрип-скрип.

– Я, – рвет решетку горлум, – я могу в кровяку нырнуть. Весь ею вымажусь. Как гуль. Куда хочешь лягу.

Горлум становится на четвереньки:

– Я даже лаять умею. Гав! Гав!

– Заткнись. – Батя смотрит на меня в упор. Решается. Всегда думал, что у него глаза карие, а они зеленые с коричневыми протуберанцами. Поворачивается к клетке с очкастым, гремит железом.

– Поможешь мне, – очкастый кивает. Отец отходит со мной, приближает губы к уху.

– Ты все запомнил?

Киваю.

– Повтори.

Шепчу ему нехитрую инструкцию: дом – половица – мама. Сбиваюсь пару раз. Батя отвешивает затрещину. Горячо. «Господи, надрываюсь я, – ты живой. Папа, ты живой! Хочешь, ударь меня еще раз. Сто раз. Тысячу раз! Только не умирай, прошу тебя, живи!»

– Полезай-ка. – Отец не терпит возражений. Лицо его становится красным и злым. – Пошел.

Он слушает, как я шуршу в дыре. Отец улыбается. Гордится мной. Поворачивается к очкастому, забыв стереть улыбку с лица. Очкастый и горлум одинаково жадно смотрят на него. Псы и кость.

– А если ты гонишь? – Очкастый растопыривает пустые ладони. Подозрительно чистые они у него.

– Есть монетка?

Отец зевает. Глупость, какая глупость. Откуда ему знать, что все трое в сговоре? Они с очкастым смотрят на лужу и влипшего в нее охранника.

– Достанешь? – кивает батя на кирпич. Чертыхаясь, очкастый выуживает его из вязкого кровяного моря.

– А с этими? – поворачивается к нему спиной батя? «Стоооооой!»

Все происходит четко, как наяву. Меня там нет, но я все вижу.

Кирпич влетает в затылок моему отцу, раскрывает багровую пасть, батя летит на пол. Очкастый прыгает следом, бьет еще раз, крушит кости, мочит надежно, умело.

Горлум кудахчет из своей камеры, подпрыгивает, хлопает руками, как крыльями.

Третий арестант оборачивается. Я впиваюсь в его лицо взглядом. Кто ты? Я убил тебя? Ты наказан?

– Ключи у нас, – докладывает очкастый, – что дальше?

– Выкинем Хэммета за мальчишкой. – Третий мне совершенно незнаком, у него ровное бесцветное лицо, он и говорит точно так же. – И сядем ждать.

Гремят ключи, открывая камеры.

Толчками утекает жизнь моего отца, вливаясь в океан.

Я вылезаю из дыры в стене.

Облака текли над землей бесконечным лавовым полем. Что-то случилось с воздухом, солнце окрасилось зеленым, плыло за облаками крупным яблоком. Вся равнина превратилась в огромный аквариум.

С утра накрапывал дождик, но пикник решили не отменять.

Мама ворчала, но мы понимали, что это ноет нога, шныряли вокруг, набрасывались внезапно и расцеловывали маму в щеки. Она смеялась и швыряла в нас кедами, которые выменяла для Ши.

– Лимузин прибыл! – Отец одолжил у Пендерсонов тачку, в которой те возили дикую брюкву с заброшенных оранжерей. Настелили одеял и бережно, в шесть рук уложили туда нашу маму. Ши надулась и отказалась лезть в тачку тоже.

– Чего такая бука? – смеялся отец, подтрунивая над младшей.

Ши сильнее куталась в огромный дождевик, похожая не на отца даже, на какого-то синекожего карлика из радиоспектакля про Марс.

– Не забудьте корзину, – закричала нам мама. Мы с Эни переглянулись. Назвать эту пластиковую торбу корзиной ни у кого из нас язык бы не повернулся.

– Во хрень, – рассмеялся я, но Эни меня не поддержала. Последние дни ходила она грустная и даже плакала тайком. Небось, сохла по какому-нибудь красавчику-торговцу. Жаль, они укатили так внезапно, собрались в одночасье и растворились в ночи.

Поселок дышал полной грудью.

Трое мальчишек тащили куда-то вязанку сгоревших колес, у одного на плече лежал самый настоящий спиннинг, я аж присвистнул от удивления.

– Не завидуй, – заметил отец, – мы и своими рогулями воооооот таких зверей наловим.

Подмигнул мне. Я выкинул спиннинг из головы, заспешил, подпрыгивая, за тачкой. Отец вез маму неспешно, обходил трещины в бетоне, свистел какой-то мотив.

– Это из шоу… этого?

– Джесопа. Нормана Джесопа.

– Такой смешной старик с банджо?

– Да.

– Ты знаешь, что он – герой войны?

– Врешь.

– Чистая правда. Я воевал с ним рядом. А как этот Джесоп водил танк! Загляденье.

Я с обожанием посмотрел на отца. Какой он высокий и сильный, как уверенно везет маму, бережет и заботится о нас. Ничего, что у него нет половины пальца. Оторвало взрывчаткой, он – сапер, поворачивал реки, пускал под откос вражеские поезда, спасал добрых людей.

Со стороны индейцев курил дымок, обычно они поднимались к сумеркам, солнце сжигало нежную их кожу, заставляло вываливаться и кипеть глаза. Бедные индейцы. Сидят, наверное, в самом большом типи и передают по кругу трубку мира. Я прислушался к глухим ударам бубна. Провожают кого-то на Ту Сторону.

– Скорее уж тянут назад. – Я чуть не подпрыгнул. Ненавижу, когда Ши так подкрадывается. Мы шли небыстро, но ей все равно приходилось бежать за нами.

– Точно не хочешь к маме? – обернулся отец. Ши гневно отвергла его предложение и припустила вперед.

Мы вышли на разрушенный мост.

Гигантским обломленным пальцем указывал он на ту сторону равнины. Когда-то здесь шли восемь полос оживленного движения. Под нами зияли триста футов абсолютной пустоты. Белая гуашь тумана скрывала дно расщелины.

Мы расстелили одеяло, придавили по бокам кусками бетона, раскрыли пластиковый короб.

– Руки, молодые люди, – мама никогда не забывала о приличиях и гигиене. – Джек, ты ковырялся в грязи или мазуте?

– Маааа. – Я обтер чумазые ладони о штаны.

– Лучше, но не заставляй…

– Ну, хватит. – Отец начал выгружать на одеяло еду. У меня симфонически забурчало брюхо. Все рассмеялись. Корзина обещала пиршество: огромный тушкан, фаршированный водяной ягодой и запеченный в углях, дикая черемша, фляга сбродившего молока для взрослых – я с надеждой отнес себя к взрослым – и мятая банка, таившая в себе невероятное приключение. Каша, бобы или сгущенное молоко.