Ник Харкуэй - Мир, который сгинул

Щелкает моя рация. Один раз. Такой сигнал означает не «вижу врага», а «нашел кое-что любопытное, подходим осторожно». За первым щелчком следует семь подряд: один из пиратов-монахов «на семи часах», то есть на юго-юго-западе. Мы – Ли, Сэмюэль и я – «на пяти». Идем вниз.

Пират-монах сидит на краю лесной полянки в зарослях папоротника, так чтобы видеть ее целиком, но самому на глаза не попадаться. Мы приближаемся.

Посреди поляны видим человека верхом на лошади. Он упитанный, волосы тусклые, опаленные, руки в поту и грязи. К такому страстью не воспылаешь. Лошадь неухоженная, коричневая – ах да, гнедая, или как там коноводы дают понять, что им известно больше, чем простым смертным. Не знаю, можно ли назвать этого парня всадником. Черт, пусть сам определяется с номенклатурой! Это не человек на лошади. Это человек и лошадь. Кентавр… хотя нет. Кентавры из легенд – твари натуральные. Они такими рождаются, такими их делает Зевс или лепят из волшебного пластилина – готовыми к употреблению. Низкий голос, борода, тестостероном разит за милю… А этого словно пересадили или привили. Он похож на солдата с чужими ранами из лазарета или на сросшегося с танком командира. Да и ведет себя, прямо скажем, не по-кентаврски. Эти создания обычно играют на музыкальных инструментах и с благородным видом носятся по лесам. Наш растерянно роет яму: перегибается через собственные передние ноги и выбрасывает наружу полную лопату земли. Яма всего-то с фут глубиной, но причудливое строение тела не позволяет кентавру нагнуться ниже. В следующий раз лопата едва царапает землю.

Он рычит и встает на колени, как лошадь. Видимо, поза неудобная и шаткая: вновь нагнувшись, он теряет равновесие и валится на землю. Какое-то время бьется на боку, затем перекатывается на ноги и начинает заново, и так несколько раз подряд. Потом отшвыривает лопату и кладет в яму некрупный сверток, размером с невысокого или обрубленного человека. Опять берет лопату, закапывает яму и ковыляет прочь. Идет он вразвалку, как моряк, словно не привык к четырем ногам: левые шагают вместе, и ему приходится переносить вес на правые, чтобы не упасть, затем наоборот. Кентавр кашляет и сплевывает в близлежащие папоротники сгусток крови. Видимо, у него нарушены дыхательные пути. Может ли он есть? Каким желудком пользуется, какую пищу в состоянии переварить? Мы провожаем его взглядом, и нам становится немного совестно: надо было предложить помощь. С другой стороны, мы его не пристрелили, хотя имели полное право, учитывая, что он – совершенно невероятный, чужеродный объект в опасном месте и в опасное время. Обычно таких стреляют. О да, мы просто воплощение добродетели. Нам стыдно смотреть друг другу в глаза.

Монах выходит на поляну. Без спешки и с большим почтением он выкапывает и разворачивает сверток. Его пиратская сущность временно бездействует. На миг он становится просто очень усталым монахом. Под слоем клеенки оказывается вязаное одеяло, а в нем – дитя. Или жеребенок. Маленькая девочка. С ней мутация прошла неудачно: это лошадь с двумя ногами, вместо кистей рук копыта. Она прижимает к себе плюшевого ослика. Монах кивает и закапывает ее обратно, руками.

Захир-бей и Нкула Джанн совещаются. На «тайный» совет приглашены все желающие. Захир-бей – преступник в розыске, и по одной этой причине его советы держатся в секрете, но нам разрешено о них знать, принимать в них участие или просто слушать. Вопрос на повестке дня: «Что случилось?» В общем и целом мы согласны, что вопрос очень хороший и ответить на него надо, пока то же самое не случилось с нами. Дело срочное, поскольку – не считая странностей и ужасов, творящихся снаружи, – жуткая дрянь проникает внутрь нас. Мы с некоторым трудом вспоминаем имена и лица людей из Сгинувшего мира. В принципе, задача посильная. Но это все равно, что поднимать полный чемодан, когда раньше поднимал пустой. И такое вторжение куда страшнее, чем последние события.

На совете я впервые слышу слово «овеществление» в контексте Сгинь-Войны. Захир-бей вопрошает, что за хрень творится вокруг. Не отдавай я себе отчета, что имею к ней самое непосредственное отношение, я бы объяснил. Никогда не говорите, что социология – бесполезный предмет. Впрочем, Нкула тоже в курсе событий.

– Это превращение абстрактной идеи в нечто материальное, о драгоценнорожденный Принц, – отвечает Нкула оч. официально , поскольку мы не на простом совете, а на театрализованном представлении. Захир-бей превращает толпу беженцев в самостоятельную сущность – Уцелевших Шангри-Ла, а для этого нужно дать им некую опору. Гонзо в обмен на верность предложил своим людям овсяное печенье (и нормальность). Бей предлагает ответы .

Нкула читает лекцию и теоретизирует, а бей делает вид, что ни слова не понимает, отчего становится ближе и роднее всем остальным. А если у кого найдутся дополнения, так это прекрасно, ведь две головы (или две сотни голов) – лучше, чем одна. Нкула оглядывается по сторонам и отмечает живой интерес публики. Захир-бей всем своим видом дает понять, что этого объяснения ему недостаточно, и Нкула продолжает:

– Будь так добр, Принц, вообрази себе крепкого неотесанного доисторического дикаря.

Захир морщит лоб и целиком отдается этой задаче. Воцаряется тишина. Нкула нетерпеливо топает ногой. Я гляжу по сторонам: несмотря на усталость, все сосредоточились на образе нашего далекого предка.

– Готов ли мой Принц?

– Готов.

– Чудесно. Что в этом человеке самое примечательное?

– Нкула, скажи мне, почему от твоих объяснений я чувствую себя восьмилетним ребенком?

– Вероятно, Принц, такова природа всякого учения.

– Не думаю.

– В том-то и беда.

По толпе проходит смешок: бея, оказывается, обделили мозгами.

– Давай пока оставим большой коричневый конверт с прописными истинами запечатанным и вернемся к нашему приятелю кроманьонцу. Итак?

– Он вроде голый.

– Верно, Принц, верно. Именно эту досадную несправедливость он хочет исправить.

– Неужели? А мне показалось, он вполне доволен своей животной похотливой сущностью и с удовольствием валяется в грязи, как свинья. Видишь, неподалеку толпятся его женщины? Разве они не столь же наги?

Нкула позволяет себе выдохнуть. Он производит впечатление человека, который не опустился бы до высокомерных вздохов над скудоумием ближнего, но часто борется с желанием опуститься.

– Я сознательно не упомянул его женщин, Принц, опасаясь, что их нагота приведет тебя в ужас.

– Конечно, я в ужасе, но эти дамочки куда миловидней громадной дубинки, которая болтается у него между ног.

На сей раз все дружно хохочут, и особенно заливисто смеется возмущенная старейшина деревни, которую в вихре старомодных панталон и нижних юбок запихнули в лимузин бея. Она с томной улыбкой взирает на спасителя, довольная своим безнадежным восторгом. Нкула мастерски играет на смехе слушателей и продолжает: