Майкл Гелприн - Хармонт. Наши дни

– У меня нет другого выхода, – сказал он вслух. – Дело касается моей жены. Сначала я хотел попросту поговорить с ней, но потом понял, что… – Он вновь замялся.

– Вы наверняка поступили правильно, – одобрил Фрост. – Частные детективы и существуют для того, чтобы помогать людям, у которых нет другого выхода. Итак, слушаю вас.

Ежи сбивчиво стал рассказывать. На середине рассказ прервался появлением Кинделла, который оказался чуть ли не копией Фроста по части неприметности внешности и неопределённости возраста, с той разницей, что цвет кожи был у Кинделла чёрным.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросил Кинделл, усевшись рядом со своим белым компаньоном. – Рэй потом введёт меня в курс дела насчёт того, что я пропустил.

Когда Ежи закончил, детективы переглянулись, и Фрост с улыбкой сказал:

– Ваше дело представляется нам довольно простым, сэр. Не стану называть вас по имени до тех пор, пока не подписано соглашение. Не переживайте: к нам не раз обращались по схожим вопросам. Вам повезло: мы с коллегой сейчас не заняты и можем взяться за дело безотлагательно. Думаю, трёх недель будет достаточно. На крайний случай положим месяц. Отчитываться будем дважды в неделю, если не произойдёт чего-нибудь экстраординарного. Вы знакомы с нашими расценками?

– Деньги не имеют значения, – выпалил Ежи. – Самая большая проблема здесь, чтобы Мелисса не узнала, что её… что за ней…

– Что за ней наблюдают, – помог Кинделл. – Не волнуйтесь, сэр. Для того чтобы засечь профессиональное наблюдение, нужна специальная подготовка. И довольно серьёзная.

– Слыхал об этом, – кивнул Ежи. – Или читал. Неважно, давайте не будем тянуть. Что я должен подписать?

Ян Квятковски, 46 лет, без определённых занятий

Лёжа на плоской вершине голого холма с каменной россыпью по всему склону, Ян пристально смотрел вниз, в лощину. «Рачий глаз» был там. С вершины Ян его не видел, «глаз» заслоняла корявая развесистая кочка, похожая на брошенное наземь мексиканское сомбреро со свороченной набок гнутой тульей. Испускаемые «рачьим глазом» красные круги были, однако, видны отчётливо. Когда они расходились по сторонам, казалось, будто из-под сомбреро хлещет кровь оттого, что лихую голову под ним снесли топором.

По прямой было до «глаза» футов триста, не больше. Только пройти эти футы было невозможно. Двое, впрочем, пытались. От одного осталась куча болотного цвета тряпья в пятнистых разводах и отлетевший на пять шагов влево зелёный берет. Тут всё было понятно, угодил покойник в «комариную плешь», нечего хоронить. Воевал бы ты в джунглях, десантник, с жалостью подумал Ян и перевёл взгляд на то, что осталось от второго. Этот лежал лицом вниз, до «плеши» он не добрался, и потому похоронить его останки было можно, хотя и некому. «Пух» или «зелёнка», профессионально подумал Ян. Хотя, может быть, и какая-нибудь новая пакость, доселе неведомая. Наподобие той, что он видел, когда пробирался сюда краем болота – оранжевой, рыскающей дряни, похожей на мечущийся по земле лисий хвост.

Ян снова попытался мысленно проложить маршрут к сомбрероподобной кочке. И снова у него не получилось: линии упирались в разбросанные вокруг кочки «плеши», а с запада – в притаившуюся рядом с ней «мясорубку».

Рискнуть, что ли, навязчиво думал Ян. Он стал выбирать между «плешью» и «мясорубкой». Выбрать не получалось – «плешь» могла его расплющить, «мясорубка» – выжать, высосать из него кровь. И та и другая могли и пощадить – так, слегка только покалечить.

– Гадина ты, – сказал «мясорубке» Ян. – Сволочуга. И ты тоже дрянь, – обругал он сожравшую десантника «комариную плешь».

Накатила злость. Ежи легко было рассуждать: свой, видите ли, или чужой. Армия, генералитет, высшие офицеры… А здесь не война, не с кем здесь воевать, и солдат нет, есть только такие, как он, – мародёры, и расставленные на мародёров западни.

– Ну, – сказал Ян, едва сдерживая злость. – Что притаились, подлюки? Я же свой, не видите, что ли, не помните? Свой, потерявший пропуск. Свой! – заорал он во всю глотку. – Свой, понимаете, суки?! Верните пропуск, гниды, так вас и растак!

Он замолчал, бессильно ткнулся головой в землю. Хотелось рвать её, терзать её зубами, но он не стал ни рвать, ни терзать, а лежал минут пять недвижно, подавляя в себе, умерщвляя злость, пока вновь не обрёл хладнокровие. Тогда Ян поднял голову и опять упёрся взглядом в проклятую кочку. Далеко слева взревело вдруг, грохнуло, а потом и заходила, затряслась под животом земля.

Ну-ну, давай, подумал Ян, теперь уже беззлобно. Как там тебя, «Бродяга Дик», да? Работай, нечего прохлаждаться, двадцать пять лет просидел сиднем, пора уже и честь знать.

Реветь и грохотать перестало, земля успокоилась. Тогда Ян медленно, в три приёма поднялся и в следующее мгновение оцепенел. По лощине, петляя между камнями и огибая рытвины, пробиралось то самое косматое существо, было оно уже близко, в пятидесяти шагах. Ян проморгался, протёр глаза и убедился, что существо ему не мерещится.

– Эй, ты, – окликнул он и, внезапно вспомнив, что говорил Ежи, добавил: – Мария!

Существо шарахнулось в сторону, застыло, и Ян, теперь уже спокойным голосом, стараясь звучать дружелюбно, позвал: «Мария! Иди сюда!» – и поманил эту несчастную рукой.

Она приближалась, глядя на Яна снизу вверх чёрными, лишёнными зрачков глазами. Добралась до подножия холма и, не отрывая взгляда, стала взбираться. У Яна ёкнуло в груди, когда она ступила на «комариную плешь». И хотя он знал, что «плешь» ей нипочём, как ему тогда, в Первом Слепом квартале, сердце непроизвольно сжалось и пропустило ритм.

Внезапно Яна захлестнула жалость к этому существу, к этой женщине, одинокой, несчастной, уродливой, переделанной Зоной, перекроенной под чужой, неведомый, злой стандарт.

– Мария, – сказал он с горечью. – Что же ты…

Она остановилась в пяти шагах, и Ян подумал, что Мария вытянет сейчас руку, чтобы проверить, протестировать его, но она не стала. Вместо этого она раскрыла рот, и видно было, как пытается, тщится сказать что-то, но слова не шли из неё, и до Яна доносилось лишь невнятное, тонкое поскуливание.

– Мартышка, – сказал он тогда. – Мартышка, что же они с тобой сделали.

Она бросилась к нему, и Ян обхватил, обнял её за плечи, прижал к груди, дрожащую, забившуюся у него в руках.

– Мартышка, – говорил он, упираясь подбородком в заросшую густой жёсткой шерстью макушку. – Беда, Мартышка. Беда.

Он не знал, сколько времени они так стояли. Пришёл в себя он, лишь когда Мария, оторвавшись от него, побрела прочь. Сгорбившаяся, жалкая, поникшая. Потом она внезапно рванулась, вихрем пронеслась по склону, перескочила через то, что осталось от десантника, через кочку, похожую на сомбреро и помчалась назад. Добежала, бросила «рачий глаз» Яну к ногам, на секунду застыла и медленно, не сводя с него глаз, попятилась. Споткнулась на спуске, удержала, взмахнув руками, равновесие и вновь попятилась. У подножия остановилась, замерла, долгие десять секунд они смотрели друг другу в глаза.