Роман Глушков - Последний барьер

Я простоял с закрытыми глазами, наверное, секунд десять или пятнадцать. И лишь потом осмелился приоткрыть их, дабы выяснить, почему со мной ничего не происходит. Слабо верилось, что волоконное облако вдруг остановилось на подлете или что оно обволокло нас, не причинив нам вреда. Если Талерман планировал нас убить, мы должны были уже умереть. Если всего лишь обездвижить — мы чувствовали бы боль или как минимум дискомфорт. Не знаю, что с остальными товарищами — их голоса до меня почему-то не долетали, — но мне не было ни больно, ни тесно, ни вообще сколько-нибудь противно и неудобно.

Я мог шевелить руками и ногами и мыслил вполне связно. Перед глазами у меня маячила душераздирающая картина рассыпающегося в прах доктора Свистунова. Я, кажется, только сейчас в полной мере осознал, что он погиб. Осознал и ужаснулся нашей невосполнимой утрате. Я еще не осознавал, что, возможно, погиб не только Свистунов, но и прочие мои спутники. Эта вполне вероятная ситуация не пришла мне в голову лишь потому, что сам я продолжал чувствовать себя живым и здоровым. И их единодушное молчание не вызывало пока во мне никаких подозрений.

Сквозь щелочки в полуприкрытых веках я не смог рассмотреть ничего, кроме сплошной белесой мути. Я распахнул глаза полностью, но видимость от этого не улучшилась. Опутавшая меня мгла была такой плотной, что сколько я ни вглядывался, так и не различил отдельные нити, которые ее составляли. Я решил окликнуть остальных и знал, что это у меня получится — покашляв, я без труда расслышал издаваемые моей глоткой звуки. Но не успел я подать голос, как у меня в голове пронеслась шальная мысль. Короткая, яркая и на первый взгляд совершенно безобидная. Ничего не значащее, отчасти даже дурацкое наблюдение, которое мы делаем чуть ли не на каждом шагу и практически сразу забываем.

Однако именно этой глупой и несвоевременной мыслишке было суждено вывернуть мой привычный мир наизнанку. Примерно так, как это сделал шесть лет назад Троян, сбивший мой вертолет, когда я — военный пилот — выполнял свое первое и, как оказалось, последнее боевое задание в Пятизонье…

Набирая в легкие воздух, дабы позвать друзей, я на миг подумал: а не вышвырнуло ли меня, случайно, из подземелий «Альтитуды» в заоблачные выси? Прямо как тогда, когда мне вдруг удалось перенестись из Новосибирска в небо над Мадейрой? Вот и сейчас, таращась в беспросветную муть, я ощутил острый ностальгический укол и желание снова пережить то приятное приключение, которое началось точно так же — с полета в затянутом облаками поднебесье…

— Плохая мысль, Мангуст! — прозвучал у меня в ушах отчетливый голос Талермана. — Очень плохая!..

И тут же мне в лицо ударил свирепый порыв ледяного ветра. Воздух, который я в эти мгновения вдыхал, будто взбесился. Он ворвался мне в легкие так, что те, казалось, едва не лопнули от его напора. Белая пелена тоже внезапно утратила однородность и понеслась мне навстречу нескончаемой чередой бесформенных пятен.

От холода и неожиданности у меня перехватило дыхание, и потому вместо крика я захлебнулся надрывным кашлем. Я бы мог сказать, что ветер сбивал с ног, но это было бы неверно. Когда он налетел на меня, я уже не стоял на ногах, а судя по ощущениям стремительно откуда-то падал.

— Только без паники! — вновь зазвенел у меня в ушах голос Умника. Стальной, командный голос, который совершенно не вязался со сложившимся у меня образом интеллигентного хозяина Исгора. — Слушай меня внимательно, не отвлекайся! Слушай и делай все в точности так, как я говорю. Ты меня понял?

— Д-да! — стуча зубами и от страха, и от холода, отозвался я. — Д-да, п-понял!

— Отлично! — отозвался Талерман. Где тот находился, неизвестно, но он точно не падал на пару со мной черт-те знает откуда. — Теперь сосредоточься и вспоминай! Москва-Сити! «Сломанная Клешня»! Башня, которая уцелела!

— И ч-что?! — переспросил я, пытаясь неимоверным усилием воли воскресить в памяти упомянутый Умником район Москвы.

— Москва-Сити! «Сломанная Клешня»! Уцелевшая башня! — повторил Давид Эдуардович, чеканя каждое слово. — Ты стоишь у нее на крыше!

— К-какая к-крыша?! — не врубился я, хотя образ упомянутого моим инструктором небоскреба пусть с трудом, но припомнил. — Г-где к-крыша?!.. Вот черт!!!

Нет, конечно, никакого черта рядом со мной не появилось, хотя, полагаю, он испугал бы меня сейчас куда меньше. Я помянул его от избытка чувств, когда окружающая меня мгла внезапно рассеялась и мне открылся вид огромного разрушенного города. На который я взирал — етит твою мать! — с высоты птичьего полета! И не только взирал, но вдобавок падал прямо на этот мегаполис, отчего расстояние между нами неотвратимо сокращалось.

Определить, что это за город — Москва? Питер? Новосибирск? — я не мог, поскольку мне было сейчас не до таких подробностей. Я задыхался от страха и мерз на лету так, что на землю мне, похоже, предстояло грохнуться уже куском льда. Паника спутала мои мысли, которые, утратив от холода гибкость, бестолково метались в голове и вели себя подобно барахтающемуся в проруби человеку. Едва с моих глаз спала белая пелена и я узрел, куда меня занесло, как все инструкции, какие только что давал мне Талерман, тут же выветрились из памяти. И если бы он вновь не заговорил со мной резким, властным голосом, боюсь, я больше не вспомнил бы ни о каких московских небоскребах.

— Ты стоишь на крыше «Сломанной Клешни»! — в третий раз впечатал Давид Эдуардович мне в мозг свою странную директиву. Впрочем, не более странную, чем то место, куда он меня зашвырнул. — Ты стоишь на крыше «Сломанной Клешни»!..

«Клешня»… Комплекс из двух возвышающихся друг напротив друга небоскребов, бывших Башен Федерации, чей облик и впрямь некогда напоминал гигантскую клешню рака. При Катастрофе западное здание комплекса обвалилось, но восточное уцелело и даже не претерпело заметных метаморфоз. Небоскребы не представляли для сталкеров стратегической ценности, поскольку при обстреле их военными вертолетами они превращались из крепостей в ловушки. Поэтому местные бродяги предпочитали устраивать свои базы в невысоких, устойчивых строениях с крепкими стенами и герметично закупоривающимися подвалами. А помпезные высотки типа «Клешни» облюбовывали лишь в качестве перевалочных и наблюдательных пунктов.

На вершине этого небоскреба мне бывать не доводилось, но на соседние — те, что также пережили Катастрофу, — я пару раз взбирался. Поэтому в общих чертах представлял, как выглядит крыша «Сломанной Клешни». И что бы я видел и чувствовал, если бы мне довелось очутиться на ней, я также мог легко представить. Но только в более спокойной обстановке, а не сейчас, когда я падал камнем из поднебесья на землю.