Роберт Маккаммон - Граница [litres]

– Мы им нравимся, – ответил Джефферсон. – Мы ей нравимся.

Он ухмыльнулся, но ухмылка эта выглядела лишь бледной тенью прежней, потому что в сентиментальных темно-карих глазах его таился страх; тем не менее это была улыбка человека, который играет по-крупному и всегда хочет быть на стороне победителя.

– Ей нравлюсь я, – тихо сказал он. – А все остальные, все вокруг для нее – это как… для ребенка муравейник, да-да, думаю, так оно и есть. Просто наблюдает за нами, как за муравьями, смотрит, чем они занимаются. Муравьи бегают, суетятся и думают, что заняты делом. А на самом деле просто бегают по кругу, снова и снова, и им мнится, что они свободны. Если они вообще понимают, что такое свобода. Послушай, детка, мне кажется, я схожу с ума.

– Нет, – сказала тогда Регина, и в глазах ее вспыхнули ненависть и отвращение. – Я больше тебе не детка.

Она лежала с закрытыми глазами, неподвижно, как мертвая. Единственный способ как-то жить дальше, если это можно назвать жизнью. У жителей Нью-Идена нет выбора. Все они мураши, а их муравьиная ферма помещается в небольшой коробке где-то в ином мире, далеко от всего, что они знали прежде. Где-то там, где не хочется ни о чем думать, потому что на вопрос «где?» ответа не было.

Джефферсон вдруг поперхнулся и бросился к унитазу. Его стало тошнить. Через пару минут послышался шум сливаемой из бачка нечистой, ненатуральной воды, которая ушла… но куда?

Он боялся, что Регина обо всем догадалась. Смертельно боялся. Стоит ей протянуть руку и коснуться его кровати, как она почувствует сырость пота, выделяемого его порами, как только он услышит – нет, почувствует – ее зов. Но он все равно пойдет, потому что, если откажется, его станет терзать боль в затылке, такая сильная, словно раскалывается череп. Он признался ей в этом, но ей было наплевать.

«Давай одевайся, – обратилась она к нему мысленно. – Одевайся и убирайся отсюда, к чертям собачьим, в объятия своей разлюбезной госпожи…»

Она предполагает, что у этой твари есть руки. Она никогда об этом не спрашивала, а Джефферсон не говорил. Но когда вернется – возможно, через несколько дней, потому что, по его словам, время в тех местах течет по законам, которые выше человеческого понимания, – ему снова будет плохо. И, свернувшись калачиком в углу, он станет плакать, как маленький мальчик – да, маленький мальчик в шкуре взрослого мужчины и в таком же костюме. Но Регине его нисколько не жалко. Ни капельки, потому что настоящий Бог этого мироздания принял решение погубить дом Хайроллеров, как и весь Нью-Иден, подпавший под власть змия, а затем выбросить из райского сада.

«Забыться сном, – думала она. – Прошу тебя… Господи… дай мне забыться сном».

Но Регина не станет спать, дождется, когда муж появится из ванной, нарядится в темно-синий костюм с белой рубашкой и галстуком с изящным узором. С галстуком он будет долго возиться, так и не научившись завязывать как следует, а потом наконец выйдет из спальни и спустится из дома. Шагает он в своих начищенных до блеска ботинках тяжело, будто идет к виселице.

«Отправляйся в ад, – думает она. – Ты это заслужил».

Он ушел, и она, поплакав несколько минут, все-таки уснула… Муравьиная ферма – место ужасное, место жестокое.

Джефферсон Джерико отворил стеклянную дверь на заднюю террасу. Вышел на нее и по каменным ступенькам спустился в задний дворик. Ему казалось, его путь длится целую вечность. Он посмотрел в темное, беззвездное небо. Звезд никогда здесь не было видно. И продолжил путь через лужайку, все дальше и дальше; сердце его сильно стучало, во рту было сухо, его по-мальчишески красивое лицо превратилось в натянутую маску, а зубы скрежетали так сильно, что могли сломаться. С несколькими такое уже случилось. Обломались передние зубы, края их выщербились, но через несколько дней все снова восстановилось как было.

Он продолжал идти, дожидаясь, когда это случится.

Еще шаг – и он вошел в иной мир.

Только что шагал в темноте недалеко от своего дома, и вдруг…

Нынче ночью это была спальня в каком-то особняке – кажется, во французском стиле. Где-то году в 1890-м, подумал он. Он не был знатоком исторической мебели, все вокруг очень походило на декорации в кино… Французский особняк, 1890 год, везде горят белые свечи разных размеров, окно закрыто плотной лиловой портьерой, роскошная кровать с таким же лиловым балдахином, на стене висит большой гобелен, на котором женщина протягивает яблоко единорогу; футах в восьми над головой – канделябр с десятком, а то и больше горящих свеч. Под начищенными до блеска ботинками Джефферсона на паркетном полу расстелен толстый красный ковер. Вокруг – стены из полированного дерева, а напротив, через всю комнату, видна единственная дверь.

Ощущение зова еще немного пульсировало в затылочной части черепа. Казалось, тело его сначала вытянули, а потом сжали. Болели кости. От одежды, как, впрочем, и от самой кожи, шел слабый запашок гари. Под ложечкой сосало, его слегка мутило, и он снова вспотел. Джефферсон взглянул на закрывающие окно портьеры и подумал: интересно, что он увидит, если отдернет их? В прошлый раз в комнате все было белое, в футуристическом стиле, с бегающими по потолку лучиками света. Может, им в руки попались какие-нибудь старые фильмы и они смотрят их и заимствуют идеи оттуда? А может, умеют читать мысли или… Но что бы они ни делали, воплощение этих фантазий во всех подробностях у них получается неплохо.

Джефферсон Джерико стоял и ждал. Осмелился сделать шаг назад, желая проверить, вернется ли он туда, откуда пришел. Шагнул… нет, не вернулся. Бог всерьез решил наказать его, подумал он. За то, что сколотил Нью-Иден, устроив ряд лохотронов и провернув серию финансовых афер. За его расчетливость, жульничество и похотливые страсти. Он всегда брал все, что хотел, или кого хотел. Таковы были его привычки и принципы. И если Богу захотелось наказать его за это, думал он, зачем тогда Бог дал ему такой язык и такой характер, что он способен заговорить любого, да так, что тот станет делать все, чего хочет от него он, Джерико? Зачем Бог дал ему энергию при любой возможности находить выход своим неистовым сексуальным страстям? Зачем Бог дал ему это крепкое тело и красивое лицо, глядя на которое инвесторы тут же, не задавая лишних вопросов, раскрывали свои кошельки, а юные девственницы раскидывали перед ним ножки, словно зачарованные сиянием его мужественной личности?

Все дело в том, что он был хорош во всех отношениях. Во всем, чем он, черт побери, занимался. Он прекрасно умел создавать проекты, прекрасно распоряжался денежными средствами, прекрасно выступал перед публикой, умел убеждать, да и в сексе, конечно, был очень хорош. Тут уж ему не было равных. Очень изобретателен был, горазд на всякие выдумки и эксперименты над каждой новой особью. И если Господь наказывает его за все это, зачем тогда Он сотворил так много разочарованных жизнью женщин, ищущих удовольствий и острых ощущений, которые он всегда готов с радостью им предоставить? Зачем Он сотворил так много излишне доверчивых людишек, которые имеют уши, слушают, да не слышат и этим сами толкают Джефферсона Джерико на то, чтобы он очистил их карманы?