Роберт Маккаммон - Граница [litres]

В том числе и от сайферов. От всех забот и тревог истерзанной земли. Еды и питья было вдоволь, как и всех остальных необходимых для человека вещей в его повседневной жизни вплоть до мыла и средств для мытья посуды. Даже туалетная бумага никогда не кончалась, наличие ее в случае необходимости непрерывно пополнялось. Находились, конечно, недовольные, считающие, что бумага слишком тонкая и пахнет дезинфектантами больничной палаты.

С тех пор как Нью-Иден был помещен в иное пространство, женщины перестали беременеть. Никто не умирал, ни человек, ни домашнее животное. Рак шейки матки Марианн Доусон просто исчез сам собой, как и эмфизема Гленна О’Хары. Восьмидесятичетырехлетний Уилл Доннеридж из-за своего протеза тазобедренного сустава все еще ходил с палочкой, но чувствовал себя прекрасно и целыми днями гулял по городу.

Да и вообще по улицам города многие гуляли почти каждый день.

А кое-кто даже по ночам. Иногда в темноте выли собаки, но к этому все давно привыкли.

«Это наша Муравьиная ферма, – думал Джефферсон, глядя на существо женского пола, облаченное в элегантный черный халат, расшитый золотом, на ее длинные черные волосы, на эти бледно-голубые немигающие глаза, которые видели, замечали и понимали все. – А это наш создатель».

Он не знал, единое она существо или их много в одной плоти. Точно ли она женщина или нет – об этом он даже не осмеливался гадать. А как она выглядит на самом деле, когда сбросит эту личину… он страшился подумать и отчаянно гнал эту мысль прочь.

Потому что вот она перед ним, его девка из звездного неба. И, гладя его щеки, играя его геройским подбородком с ямочкой, говорившим о его силе духа и благородстве, она питала его сознание образами и картинами, извлеченными из его памяти, которые представляли предмет его гордости, но на деле вели к гибели. Она знала обо всех его прошлых делах и проступках; она знала в лицо, по запаху, а также на ощупь каждую аппетитную красотку, каждую одурманенную наркотиками и исстрадавшуюся девчонку, с которыми он спал в номерах мотелей, оплачивал с секретного счета карты «Виза». И теперь она сама предлагала их ему – настоящий фейерверк радостей плоти, которыми он был одержим всю свою жизнь. И столь мощными, столь впечатляющими были эти картины прошлых его похождений, что – пришелец она или нет, женщина или нет – Джефферсон Джерико остро реагировал на эти мысленные образы, в них состояла его истинная сила, ведь речь здесь шла не о греховности, а об умении побеждать.

«Я хочу тебя раздеть».

Она произнесла это вслух или мысленно? Губы ее не двигались, человеческим языком она все еще владела не в совершенстве, но вот желания своей игрушки понимала прекрасно.

Пальчики ее долго возились с его галстуком. Он знал, что, раздевая его, она получает истинное удовольствие. Казалось, этот процесс для нее был неким экстатическим ритуалом, и, роняя на пол его дорогой галстук, снимая с него пиджак и расстегивая рубашку, она возбуждалась, глаза ее разгорались, как метеоры во мраке ночи. А когда дошла до брючного ремня и молнии на штанах, экстаз достиг такого накала, что лицо обмякло и, казалось, тает, словно воск, на костях черепа, и Джефферсон быстро отвел взгляд, чтобы не пропала эрекция… но она мгновенно почувствовала это и снова принялась усердно наполнять его сознание воспоминаниями о прошлых любовных победах, о стонах и судорогах оргазма множества женщин, не устоявших перед его чарами, так что он и сам был очарован.

«О мой Джефферсон! Возьми же меня за руку».

Одной рукой поддерживая штаны, другой он взял ее за руку. Как всегда при этом, он с удовольствием ощущал прикосновение человеческой плоти – почти, но не вполне таковой. Она повела его к кровати, усадила, а сама принялась снимать с него начищенную обувь, потом носки и проделывала все это очень медленно… опять исполняя почти экстатический обряд. Потом медленно, очень медленно стаскивала с него штаны и трусы-боксеры в синюю клетку, мысленно приказывала лечь на спину, а сама, скользя, вытягивалась рядышком. И в этом положении начинала забавляться тем большим органом его тела, которым она, казалось, восхищается точно так же, как и любая земная женщина, которая и в мыслях никогда не летала в межзвездном пространстве.

Когда память Джефферсона начинала ему изменять, его любовница-горгона подкидывала ему свеженькие воспоминания. Любовные похождения двадцатилетней давности вставали перед ним столь живо, словно происходили сейчас, и он погружался в горячечные области сексуальных фантазий, а она в это время ласкала его жезл, сучила его в ладонях, словно хотела проверить крепость материала, из которого он сделан. Вдруг снова мгновенно менялся кадр, и вот она перед ним совершенно раздетая, крепко жмется к нему своей не вполне человечьей плотью. Набравшись смелости, он заглядывал ей в лицо и, замечая там в желтом свете горящих свеч какие-то незваные тени, быстро отводил взгляд, но она без устали продолжала питать его прошлым, в котором перед ним вереницей проходили образы сладострастных оргий, сцены, происходившие в стенах бесчисленных мотелей и меблированных комнат, а порой и где-нибудь в укромной комнатушке стрип-клуба. Она возвращала ему тот мир, который он сам для себя создал и гордился своими достоинствами и победами, гордился умением по своей прихоти вертеть любой особью женского пола. Гордился способностями и качествами, даром полученными им от Бога, гордился своим красноречием и своей неординарной личностью, гордился, гордился и гордился, так и раздувался от гордости, рискуя лопнуть.

Жаркое пламя страсти охватило его. Она захотела его поцеловать, но толком не знала, как это делается, рот разевался сам по себе, а в остальном лицо было пустой маской, но он старался об этом не думать. Ни в коем случае нельзя было думать о том, что это взгромоздившееся на него верхом существо – не человек… И… о-о! о-о! – мыслями он переносился обратно в наполненный паром душ в мотеле со студенткой-немкой по имени Яна, приехавшей учиться по обмену, которая примчалась сюда как ненормальная на подержанном джипе, сгорая от желания… И снова что-то мягкое, влажное и бормочущее окутало его и унесло прочь.

Теперь он добрался-таки куда надо и принялся самозабвенно трамбовать ее, как делал со всякой нормальной бабой, прокладывая дорогу к последнему, судорожному, освобождающему взрыву. Внутри у нее было влажно, и в лихорадочно-возбужденном мозгу мелькнула мысль, что и это фальшивка, такая же фальшивка, как и все остальное, небось какая-нибудь искусственная смазка, разработанная у них там в лабора… но тут он снова был брошен в пучину воспоминаний и теперь рассматривал родинку в форме кошачьей лапы на левой груди блондинки по имени Джорджия Мей, которая когда-то работала в его банке в городе Литтл-Рок.