Александр Нагорный - Грегорианец. Четвёртый [СИ]

— Я не принимаю духовный сан, а возвращаюсь к нему. Если я и дезертир, то как раз по отношению к церкви, брошенной мною ради мира. Вы ведь знаете, что я совершила над собой насилие, когда надела плащ Клерика.

— Нет, не знаю.

— Вам неизвестно, каким образом случилось, что я бросила семинарию?

— Совершенно неизвестно, вероятно там не поняли преображения…

— Вот моя история.

— А я заранее отпускаю вам грехи. Видите, какое у меня доброе сердце!

— Не шутите святыми вещами.

— Ну, ну, говорите, я слушаю вас.

— Я воспитывалась в семинарии с девяти лет. Через три дня мне должно было исполниться двадцать, я стала бы аббатом, и все было бы кончено. И вот однажды вечером, когда я, по своему обыкновению, находилась в одном доме, где охотно проводила время, — что поделаешь, я была молода, подвержена слабостям! — некий офицер, всегда ревниво наблюдавший, как я читаю жития святых хозяйке дома, вошёл в комнату неожиданно и без доклада. Как раз в этот вечер я перевела эпизод и только что прочитала стихи даме, которая не скупилась на похвалы и, склонив голову ко мне на плечо, перечитывала эти стихи вместе со мной. Эта поза… признаюсь, несколько вольная… не понравилась офицеру. Офицер ничего не сказал, но, когда я вышла, он вышел вслед за мной.

— Хм, — вклинился Дартин, — будь вы в нормальном, соответствующем вашему полу одеянии…

«Господин аббат, — сказал он, догнав меня, — нравится ли вам, когда вас бьют?»

«Не могу ответить вам на этот вопрос, — возразила я, — так как до сих пор никто никогда не смел меня бить».

«Так вот, господин аббат, если вы еще раз придете в тот дом, где я встретился с вами сегодня, я посмею сделать это».

Кажется, я испугалась. Я сильно побледнела, я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги, я искала ответа, но не нашла его и промолчала. Офицер ждал ответа и, видя, что я молчу, расхохотался, повернулся ко мне спиной и вошел обратно в дом. Я вернулась в семинарию.

Я настоящий дворянин, и кровь у меня горячая, как вы могли заметить, милый Дартин! Оскорбление было ужасно, и, несмотря на то что о нем никто не знал, я чувствовала, что оно живет в глубине моего сердца и жжет его. Я объявила святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отложен.

Я отправился к лучшему учителю фехтования в Гранж, условилась ежедневно брать у него уроки, и брала их ежедневно в течение года. Затем в годовщину того дня, когда мне было нанесено оскорбление, я повесила на гвоздь свою сутану, оделась, как надлежит дворянину, и отправилась на бал, который давала одна знакомая дама и где должен был быть и мой противник.

Офицер действительно там присутствовал. Я подошла к нему в ту минуту, когда он, нежно глядя на одну из женщин, напевал ей любовную песню, и прервал его на середине второго куплета.

«Сударь, — сказала я ему, — скажите, вы все еще будете возражать, если я приду в известный вам дом? Вы все еще намерены угостить меня ударами палкой, если мне вздумается ослушаться вас?»

Офицер посмотрел на меня с удивлением и сказал:

«Что вам нужно от меня? Я вас не знаю».

«Я тот молоденький аббат, — ответила я, — который читает жития святых и переводит стихами».

«Ах да! — сказал офицер, насмешливо улыбаясь. — Что же угодно?»

«Мне угодно, чтобы вы удосужились пойти прогуляться».

«Завтра утром, если вы непременно этого хотите, и притом с величайшим удовольствием».

«Нет, не завтра, а сейчас же».

«Если вы требуете…»

«Да, требую».

«В таком случае — пойдемте… Сударыни, — обратился он к дамам, — не беспокойтесь, я только убью этого господина, вернусь и спою вам последний куплет».

Мы вышли. Я привела его на то самое место, где ровно год назад, в этот самый час, он сказал мне любезные слова, о которых я говорил вам. Была лунная ночь. Мы обнажили шпаги, и при первом же выпаде я убила его на месте…

— Торпеду в сопло! — произнес Дартин.

— Так как дамы не дождались возвращения своего певца, — продолжала Росс, — и так как он был найден на улице проткнутый ударом шпаги, все поняли, что это дело моих рук, и происшествие наделало много шуму. Вследствие этого я вынуждена была на некоторое время отказаться от сутаны. Шосс, с которым я познакомился в ту пору, и Басс, научившая меня, в дополнение к урокам фехтования, кое-каким славным приемам, уговорили меня обратиться с просьбой о плаще Клерика. Император очень любил моего отца, убитого при осаде Раса, и мне пожаловали плащ… Вы сами понимаете, что сейчас для меня наступило время вернуться в лоно церкви.

— А почему именно сейчас, а не раньше и не позже? Что произошло и что внушает вам такие недобрые мысли?

— Эта рана, милый Дартин, явилась для меня предостережением свыше.

— Эта рана? Что за вздор! Она почти зажила, и я убежден, что сейчас вы больше страдаете не от этой раны.

— От какой же? — спросила, краснея.

— У вас сердечная рана, Росс, более мучительная, более кровавая рана. Рана, которую нанесла женщина.

Взгляд Росс невольно заблистал.

— Перестаньте, — отмахнулась она, скрывая волнение под маской небрежности, — стоит ли говорить об этих вещах! Чтобы я стала страдать от любовных огорчений? Что же я, по-вашему, сошла с ума? И из-за кого же?

— Простите, милая Росс, но мне казалось, что есть из-за кого.

— А кто я такой, чтобы иметь подобное честолюбие? Бедный Клерик, нищий и незаметный, человек, который ненавидит зависимость и чувствует себя в свете не на своем месте!

— Росс, Росс! — покачал головой сокрушаясь Дартин, недоверчиво глядя на неё.

— Прах есмь и возвращаюсь в прах. Жизнь полна унижений и горестей, — продолжала она, мрачнея. — Все нити, привязывающие её к счастью, одна за другой рвутся в руке человека, и прежде всего нити золотые. О милый Дартин, — сказала с легкой горечью в голосе, — послушайте меня. Скрывайте свои раны, когда они у вас будут! Молчание, это последняя радость несчастных. Не выдавайте никому своей скорби. Любопытные пьют наши слезы, как мухи пьют кровь раненых.

— Увы, милая Росс, — молвил парень, в свою очередь испуская глубокий вздох, — ведь вы рассказываете мне мою собственную историю…

— Как?

— Да! У меня только что похитили женщину, которую я любил. Я не знаю, где она, куда ее увезли. Возможно она в тюрьме, быть может мертва.

— Но у вас есть хоть то утешение, что она покинула вас против воли, вы знаете, что если от нее нет известий, то это потому, что ей запрещена связь с вами, тогда как…

— Тогда как?..

— Нет, ничего, — осеклась Росс. — Ничего…

— Итак, вы навсегда отказываетесь от мира, это решено окончательно?

— Навсегда. Сегодня вы еще мой друг, завтра вы будете лишь призраком или совсем перестанете существовать для меня.