Александр Нагорный - Грегорианец. Четвёртый [СИ]

Из всех друзей Дартина Шосс был самым старшим, а потому должен был быть наименее близким ему по своим вкусам и склонностям. И тем не менее Дартин отдавал ему предпочтение перед остальными. Благородная внешность Шосса, вспышки душевного величия, порой освещавшие тень, в которой он обычно держался, ровное расположение духа, делавшее его общество приятнейшим в мире, его веселость, его храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если бы она не являлась следствием редчайшего хладнокровия. Все эти качества вызывали у Дартина больше чем уважение, больше чем дружеское расположение, вызывали у него восхищение.

Даже находясь рядом с г-ном Вельером, изящным и благородным придворным, Шосс, когда был в ударе, мог с успехом выдержать это сравнение. Среднего роста, но так строен и так хорошо сложен, что не раз, борясь с Басс, побеждал эту гигантшу, физическая сила которой успела войти в пословицу среди Клериков. Лицо с проницательным взглядом, прямым носом, подбородком носило неуловимый отпечаток властности и приветливости, а руки приводили в отчаяние Росс, постоянно ухаживавшего за своими с помощью большого количества масла. Звук и тембр голоса, глубокий и в то же время мелодичный. Но что в Шоссе казалось совершенно непостижимым, это его знание света и обычаев самого блестящего общества, те следы хорошего воспитания, которые невольно сквозили в каждом его поступке.

Шла ли речь об обеде, Шосс устраивал его лучше любого светского человека, сажая каждого гостя на подобающее место в соответствии с положением, созданным его предками или им самим. Шла ли речь о геральдике, он знал все дворянские фамилии, их генеалогию, их связи, гербы и происхождение гербов. В этикете не было мелочи, которая была бы ему незнакома. Он знал, какими правами пользуются крупные землевладельцы, чрезвычайно сведущ в охоте и однажды в разговоре об этом великом искусстве удивил самого императора Вельера, который, однако, слыл знатоком.

Как все знатные вельможи он превосходно фехтовал и ездил верхом. Мало того, его образование столь разносторонне, даже и в области новых наук, редко изучавшихся дворянами, что он только улыбался, слыша умные выражения, которыми щеголяла Росс и которые якобы понимала Басс. Два или три раза, когда Росс допускала какую-нибудь грамматическую ошибку, ему случалось даже, к величайшему удивлению друзей, поставить глагол в нужное время, а существительное в нужный падеж. Наконец, честность его безукоризненна, и это в тот век, когда военные так легко входили в сделку с верой и совестью, а любовники с суровой щепетильностью, бедняки с седьмой заповедью господней. Словом, Шосс был человек весьма необыкновенный.

Между тем можно иногда заметить, что эта утонченная натура, это прекрасное существо, этот изысканный ум постепенно оказывался во власти обыденности, подобно тому как старики незаметно впадают в физическое и нравственное бессилие. В дурные часы Шосса все светлое, что было в нем, потухало, и его блестящие черты скрывались, словно окутанные глубоким мраком.

Полубог исчезал, едва оставался человек. Опустив голову, с трудом выговаривая отдельные фразы, он долгими часами смотрел угасшим взором то на бутылку и стакан, то на Мо, который привык повиноваться каждому знаку и, читая в безжизненном взгляде господина малейшие его желания, немедленно исполнял их.

Если сборище четырех друзей происходило в одну из таких минут, то два-три слова, произнесенные с величайшим усилием, это доля Шосса в общей беседе. Зато он один пил за четверых, и это никак не отражалось на нём, разве что он хмурил брови и становился грустнее обычного.

Дартину не удавалось пока, несмотря на все желание, удовлетворить свое любопытство. Найти какую-либо причину этой глубокой апатии или подметить сопутствующие ей обстоятельства. Шосс никогда не получал писем, никогда не совершал ни одного поступка, который бы не был известен всем его друзьям.

Нельзя сказать, чтобы эту грусть вызывало в нем вино, ибо пил лишь для того, чтобы побороть свою грусть, хотя это лекарство делало её, как мы уже говорили, еще более глубокой. Однажды, сидя в кругу Клериков, он выиграл в один вечер сто полноценных кредитов, проиграл их, отыграл все и его красивые черные брови ни разу не дрогнули, руки не потеряли своего перламутрового оттенка, беседа, бывшая приятной в тот вечер, не перестала быть спокойной и столь же приятной.

Тень на его лице не объяснялась также и влиянием атмосферных осадков. В настоящем у него не было горестей, и он пожимал плечами, когда с ним говорили о будущем. Следовательно, причина его грусти скрывалась в прошлом, судя по неясным слухам, дошедшим до Дартина.

Оттенок таинственности, окутывавшей его, делал ещё более интересным этого человека, которого даже в минуты полного опьянения ни разу не выдали ни глаза, ни язык, несмотря на всю тонкость задаваемых ему вопросов.

— Увы! — думал вслух Дартин. — Быть может, сейчас бедный Шосс мертв, и в этом виноват я. Ведь только ради меня он впутался в историю, не зная ни начала её, ни конца и не надеясь извлечь из нее ничего.

— Не говоря о том, — добавил Пращ, — что, по всей видимости, мы обязаны ему жизнью. Помните, как он крикнул: «Вперед, Дартин! Я в ловушке!» А потом, разрядив оба рельсовика, страшно звенел своей шпагой, словно двадцать человек или, лучше сказать, двадцать разъяренных чертей!

Эти слова удвоили пыл Дартина, и он добавил тяги флайту. Около одиннадцати часов утра увидели Айон, а в половине двенадцатого они были у дверей проклятого кабака.

Дартин часто придумывал для вероломного хозяина какую-нибудь славную месть, такую месть, одно предвкушение которой уже утешительно. Итак, он вошел в кабак, надвинув головной убор на лоб, положив левую руку на эфес шпаги.

— Узнаете меня? — спросил он хозяина, с поклоном шедшего навстречу.

— Не имею чести, ваша светлость, — ответил тот, ослепленный великолепным снаряжением Дартина.

— Вы меня не узнаете! — констатировал факт.

— Нет, ваша светлость!

— Ну, так я напомню в двух словах. Что вы сделали с дворянином, которому осмелились около двух недель назад предъявить обвинение в сбыте фальшивок?

Хозяин побледнел, ибо Дартин принял самую угрожающую позу, а Пращ скопировал её с точностью.

— Ваша светлость, не говорите мне об этом! — взмолился хозяин самым жалобным голосом. — О, как дорого я заплатил за эту ошибку!

— Я вас спрашиваю, что сталось с этим дворянином?

— Благоволите выслушать меня, ваша светлость! И присядьте, сделайте милость.

Безмолвный от гнева Дартин сел, грозный, как судия. Биотехнос гордо встал за спиной его кресла.

— Вот как было дело, ваша светлость… — продолжил трактирщик, дрожа от страха.