Александр Нагорный - Грегорианец. Четвёртый [СИ]

— То есть как? Если осталось вино? — прошептал он.

— Останется, торпеду в сопло! — выругался Дартин. — Успокойтесь… не могли же они вдвоем выпить весь погреб!..

— Хорошо! Но вы уберите оружие.

— Охотно.

И Дартин подал пример. Затем, обернувшись к Пращу, знаком приказал разрядить рельсотрон.

Убежденные этим, раклэндцы поворчали, но вложили шпаги в ножны. Дартин рассказал им историю заключения Шосса, и так как они были настоящие джентльмены, то во всем обвинили хозяина.

— А теперь, господа, — выступил Дартин, — поднимитесь к себе, и ручаюсь, что через десять минут вам принесут всё, что вам будет угодно.

Вельможи поклонились и ушли.

— Теперь я один, — сказал Дартин. — Отворите мне дверь, прошу вас!

— Сию минуту.

Послышался шум падающих вещей и утвари, то были контрэскарпы и бастионы, уничтожаемые самим осажденным.

Через секунду дверь подалась, и в отверстии показалось бледное лицо друга. Он беглым взглядом осмотрел местность. Дартин бросился к нему и с нежностью обнял, а затем повел его из этого сурового убежища и тут только заметил, что друг шатается.

— Вы ранены? — спросил парень.

— Я? Ничуть не бывало. Я мертвецки пьян, вот и все. И никогда еще человек не трудился так усердно, чтобы этого достигнуть… Клянусь, хозяин, должно быть, на мою долю досталось не меньше чем полтораста бутылок!

— Помилосердствуйте! — вскричал хозяин. — Если слуга выпил хотя бы половину того, что выпил его господин, я разорен.

— Мо хорошо вымуштрован и не позволил бы себе пить то же вино, что я. Он пил только из бочки. Кстати, он, кажется, забыл вставить пробку. Слышите?

Дартин разразился хохотом, от которого хозяина из озноба бросило в жар.

В эту минуту за спиной Шосса появился Мо с рельсотроном на плече. Голова его тряслась. Спереди и сзади он был облит какой-то жирной жидкостью, в которой хозяин признал свое лучшее масло. Процессия прошла через большой зал и водворилась в лучшей комнате гостиницы, которую Дартин занял самовольно.

Между тем хозяин и его жена ринулись в погреб, вход в который был так долго им воспрещен и там их ждало страшное зрелище. За укреплениями, в которых Клерик, выходя, пробил брешь и которые состояли из пустых бочонков, сложенных по всем правилам стратегического искусства, там и сям виднелись плавающие в лужах масла и вина кости съеденных припасов, а весь левый угол погреба был завален грудой битой посуды. Бочка, кран которой остался открытым, истекала последними каплями «крови». Выражаясь словами древнего поэта, смерть и запустение царили здесь, словно на поле брани.

Из пятидесяти колбас оставалось не больше десяти. Вопли хозяина и хозяйки проникли сквозь своды погреба, и сам Дартин был тронут ими. Шосс даже не повернул головы.

— А теперь, — продолжал он, — пока мы ждем вина, расскажите-ка мне, Дартин, что сталось с остальными.

Дартин рассказал ему, как он нашел Басс в постели с вывихом, а Росс за столом в обществе двух богословов. Когда он заканчивал свой рассказ, вошёл хозяин с заказанными бутылками и закусками остававшиеся вне погреба.

— Отлично, — сказал Клерик, наливая себе и Дартину, — Ну, а вы, мой друг, как ваши дела и что произошло с вами? По-моему, у вас очень мрачный вид.

— К сожалению, это так, — ответил Дартин, — и причина в том, что я самый несчастный из всех нас.

— Ты несчастен, Дартин! — вскричал Шосс. — Что случилось? Расскажи мне.

— После, — ответил Дартин.

— После! А почему не сейчас? Ты думаешь, что я пьян? Запомни хорошенько, у меня никогда не бывает такой ясной головы, как за бутылкой вина. Рассказывай же, я весь превратился в слух.

Дартин рассказал ему случай, происшедший с г-жой Бон. Он спокойно выслушал его.

— Все это пустяки, — сказал он, когда Дартин кончил, — сущие пустяки.

— Вы все называете пустяками, — возразил Дартин, — это не убедительно со стороны человека, который никогда не любил.

Угасший взгляд друга внезапно загорелся, но то была лишь минутная вспышка, и его глаза снова сделались такими же тусклыми и туманными, как прежде.

— Это правда, — спокойно подтвердил он, — я никогда не любил.

— В таком случае вы сами видите, жестокосердный, что не правы, обвиняя нас, людей с чувствительным сердцем.

— Чувствительное сердце, это разбитое сердце, — сказал он грустно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что любовь это лотерея, в которой выигравшему достается смерть! Поверьте мне, любезный Дартин, вам очень повезло, что вы проиграли! Проигрывайте всегда — таков мой совет.

— Мне казалось, что она любит меня!

— Это вам только казалось.

— Нет, она действительно любила меня!

— Дитя! Нет такого мужчины, который не верил бы, подобно вам, что его возлюбленная любит его, и нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной.

— За исключением вас, Шосс, ведь у вас никогда не было возлюбленной.

— Это правда, — сказал он грусно после минутной паузы, — у меня никогда не было возлюбленной. Выпьем!

— Но если так, философ, научите меня, поддержите меня, я ищу совета и утешения.

— Утешения? В чём?

— В своем несчастье.

— Ваше несчастье смешно, — сказал он, пожимая плечами. — Хотел бы я знать, что бы вы сказали, если б я рассказал вам одну любовную историю.

— Случившуюся с вами?

— Или с одним из моих друзей?

— Расскажите.

— Выпьем, это будет лучше.

— Пейте и рассказывайте.

— Это действительно вполне совместимо, — согласился Шосс, выпив свой стакан и снова наполнил его.

— Я слушаю, — замер в ожидании повествования Дартин.

Друг задумался, и, по мере того как его задумчивость углублялась, он бледнел на глазах. Он был в той стадии опьянения, когда обыкновенный пьяный человек падает и засыпает. Он же словно грезил наяву. В этом сомнамбулизме опьянения было что-то пугающее.

— Непременно этого хочешь? — спросил он.

— Прошу вас, — ответил Дартин.

— Хорошо, пусть будет так… Один из моих друзей… один из моих друзей, а не я, запомните хорошенько, — начал Шосс с мрачной улыбкой, — некий граф, родом из той же провинции, что и я, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь.

Сквозь свойственную возрасту наивность просвечивал кипучий ум, неженский ум, ум поэта. Она не просто нравилась, она опьяняла. Жила она в маленьком местечке вместе с братом, священником. Оба были пришельцами в этих краях. Никто не знал, откуда они явились, но благодаря её красоте и благочестию её брата никому и в голову не приходило расспрашивать их об этом.

Мой друг, владетель тех мест, мог бы легко соблазнить ее или взять силой, он был полным хозяином, да и кто стал бы вступаться за чужих, никому не известных людей! К несчастью, он был честный человек и женился на ней. Глупец, болван, осел!