Михаил Черных - Невозвращенцы

— Хоть беглый холоп… — прошептала Алена.

— Да. Если возьмут, конечно. Но волхва можно найти и в любой крупной деревне, или городке. Я тебе не советую, — голосом выделила Варвара именно это слово, — ехать в Святоград, это далече, да и оттуда можно и не вернуться. К свадьбе. Надеюсь, ты меня правильно разумеешь?

— Да, — девушка твердо взглянула в глаза Варваре.

— Вот и ладненько. Пойдем, я тебя полечу малехо.

Великокняжеский Детинец Суздальского кремля, Студень [18] Декабрь года 1787 от обретения

— Княже, гость к тебе, — здоровенный русин ближней дружины, один из тех кто сегодня охранял покой князя, прервал его размышления.

Князь очнулся, оторвал свой взгляд от завораживающей пляски огненных лепестков в камине и сказал:

— Сюда его пошли, — и опять протянул руки к огню.

Великий князь Суздальский, Всеволод Ратимирович был уже не молод — уже сорок пять Перуновых Празднеств его меч пел песню огня. [19] Войны Роси считают свой возраст по количеству Перуновых Празднеств — весеннего праздника, олицетворяющей победу весны (огня) над зимой. Войны на этом празднике участвуют в «пляске печей» — сложный мистический ритуал сражения на настоящем оружии, одновременно являющийся своеобразным посвящением в войны. Выдержать этот бой могли только сильные бойцы. Молодые войны попадали на этот ритуал только тогда, когда могли его выдержать, а пожилые — пока могли его выдержать. Многие старые бойцы погибали в этот день, нарочно не приняв предостережения от волхвов или князя. Считалась, что умереть в пляске — это отправиться прямиком в дружину Перуна — лучшее что может произойти с воином. Но годы не согнули его, не превратили в сгорбленного полубезумного старика, а только прибавили силы и мудрости — как могучий старый дуб, у которого уже есть сухие ветки, крепок был князь еще своим разумом и телом. Вот только мерзнуть стал он в последнее время все сильнее, оттого и горел очаг в его покоях постоянно.

— Здрав будь, княже, — легко поклонился гость.

— А! Здравомысл! И тебе по-здорову. Вернулся? Ну, садись, сбитня вон испей, с дороги, или что поболе хочешь? Сей же час принесут, кликну только.

— Благодарствую, княже, я уже поутреничал в яме. [20] Имеется в виду «ям» — дорожный трактир.

— Ну, тогда поведай мне, как съездил.

Здравомысл улыбнулся, и князь который раз удивился. «Сколько его знаю, а все равно чудно» — подумал князь. «Был Здравомысл огромный, богатырь прямо, легко гнул подковы и кочерги на спор завязывал двойным узлом, зато лицо имел — как у доброго дитя — чистое и безхитростное, в мир с него смотрели ясные васильковые глаза, а волосы его огромной пшеничной копной рассыпались по плечам — в бою хоть подшлемник не одевай. Девки просто разум теряли, когда его видели,» — продолжал рассматривать своего друга князь.

И все обманывались, глядя на внешность Здравомысла, потому что самое важное, за что Здравомысл был доверенным ближником князя была не медвежья сила, а ум и хитрость, которые, скорее подошли бы древнему старцу. От его замыслов, которые практически всегда исполнялись, скрипя зубами плакали от зависти (и не только от зависти) ромейские сенаторы, немецкие бароны, и северные ярлы, а осведомленные враги князя просыпались в хладном поту от одного только образа его и долго стояли у идолов, моля только о том, чтобы Здравомысл не обратил на них своего взора. Неосведомленные же враги засыпали сном вечным.

А что самое удивительное, было Здравомыслу всего двадцать шесть лет.

— Съездил я добро. С великим князем Владиславом Киевским виру ссудил, так что обид он на нас теперь не держит. По дороге заехал к друзьям своим, они много интересного про немцев поведали — опять там ратяться, ну и послухи всякие собрал, с подсылами своими встретился…

— Важное есть чего? — спросил князь.

— Да нет, все пока добро.

— А правда ли, что дочка князя Владислава, блудлива, аки кошка вешняя?

— Ха, — рассмеялся Здравомысл, — правда. Я таких рассказов наслушался, что впору и заалеть.

— А почто она еще не отдана? Разве никто ее не сватал?

— Да сватали ее, для сына великого князя Словенского, сам князь ездил, да что-то не договорились, даже я не знаю, почему. Поговорили князья с глазу на глаз, и отложили сватовство…

— А великая княжна Ольга гуляет пока?

— Ага, говорят, к примеру, что всю большую дружину батюшки своего уже испробовала.

— Ну да ладно. Слава богам, у меня сын уже взял себе жену… Тогда, Здравомысл, слушай. Опять у нас какие-то ссоры с Новгородом… Жалобщики пришли ко мне, говорят, разоряют деревни, люд черный в полон уводят. Вроде же мы с князем Новгородским договорили?

— Значит, опять кесарю ромейскому неймется. Ему мы аки кость в горле. Вот и мутит он купцов да людишек новгородских. А их, ты же знаешь, и мутить нечего. Они и так всегда готовы ближнего своего, да и дальнего тоже, добра нажитого лишить. Одно слово — тати. И князь там не такой всевластный, как у нас.

— Ну, полно тебе, подлащиваться. Моя власть ничто, по сравнение с тем же Владимиром. Займись этим.

— Ну хоть какое дело… — проворчал Здравомысл и прихлебнул из кубка принесенного холопом вина.

— Неча мне тут рожи корчить. Я знаю, ты любишь большие дела, но слава Богам, сейчас нету ничего большого. Так что, займись.

— Добро, — проворчал свое любимое словечко Здравомысл.

— Уже додумал, как?

— Да как обычно, Боги если разрешат. Кликнем рать, их вызовем, соберемся на поле каком, попируем, вина да меда выпьем… А доглядов ромейских беленой [21] Естественно, не ядовитым растением. Имеется в виду дезинформация. накормим, что заратились страшно, что десять сотен воев и пять сотен лошадей потеряли каждый, что плач стоит по всей земле — пусть позлорадствует…

— Ты только смотри, чтобы в яви так не вышло. Десять лет прошло уже…

Князь намекал на битву, произошедшую десять лет назад между войском Словенска и Киева. Две пограничные деревни — одна платила дань великому княжеству Киевскому, другая — великому княжеству Словенскому, не поделили межу. Дело дошло до ссоры, в ход пошли дубины, потом луки и ножи, пролилась кровь. Ссора разрасталась, в конфликт включились два младших князя — один киевский, другой словенский, как потом задним числом выяснил Здравомысл, подогреваемые ромейскими подсылами. В итоге на спорном поле состоялась битва княжеских дружин, которая привела к полному истреблению обоих — двести отборных ратников погибли не от рук немцев, ромеев или кощунов, а своих братьев, говорящих на одном языке и молящихся одним богам. В ссору тогда ввязались уже более властные местные князья, пошло взаимное разорение, в эти местности потянулись татарские и ромейские скупщики добычи и торговцы полоном. Через некоторое время состоялась вторая битва, в которой уже погибло более тысячи человек — уже ощутимая потеря для великих княжеств.