Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй

Она садится у воды, как часто делала этим летом. Каждый раз, когда она приходила сюда, детские воспоминания охватывали ее с новой силой, словно все произошло только вчера. Она каталась на коньках по льду озера в Миннесоте. Лет в семь, судя по тому, что сама вырезала на двери лесопилки дату – «1915».

В том году холода наступили рано, ночи стояли морозные и безветренные, так что скоро вода превратилась в гладкий, как зеркало, лед. Мэри носилась по всему озеру, наслаждаясь тем, как ее коньки чертят витиеватые узоры. В камышах лед был тоньше, и Мэри старалась держаться подальше, хотя ей нравилось смотреть на форелей, снующих под водой.

С одной стороны озера, у заливчика, на фоне белого пейзажа темнела старая лесопилка. На двери были нацарапаны имена и даты, которые оставляли те из ребят, у кого хватило храбрости забраться на самый тонкий лед заливчика. Мэри закончила вырезать цифру «пять», когда услышала сухой треск, словно отцовский колун врезался в колоду. Она опустила глаза и увидела, что лед под ботинком пошел трещинами.

Мэри попыталась отойти в сторону маленькими шажками, как учила мать, но стоило ей шевельнуться, как зеркальная гладь под другим коньком тоже треснула, и наверх хлынула темная вода, заливаясь в ботинки. Лед вокруг стремительно покрывался паутиной трещин.

Мэри вцепилась в дверную ручку, но та лишь повернулась под ее весом. С берега послышались крики. Держаться больше было не за что, и Мэри ухнула вниз, в черную ледяную воду.

А это озеро – тихое, мирное. По воде плавают утки, освещенные бледным осенним солнцем. Эрнест часто говорил, что «окосел от тоски», словно та каким-то образом сказалась на его зрении и мешала видеть мир таким, как есть. Но ее тоска – это боль, это скорбная песнь.

Мэри видит тут некую аналогию, ведь Эрнест хотел умереть не больше, чем она – оказаться в ледяной воде. Может, он просто оступился, как и она в детстве. И ухватился за дверную ручку, как она когда-то, но ручка точно так же повернулась и выскользнула. В этот момент палец Эрнеста, который просто лежал на спусковом крючке, резко дернулся. И кто знает, возможно, оба испытали одинаковое чувство, когда ружье Эрнеста выстрелило, а маленькая Мэри ушла под лед. Не ужас, скорее любопытство. «Что со мной происходит? – удивился, должно быть, он. – Что я делаю в этой темноте?»

– Папа, – рядовой просунул голову в комнату, – тут к тебе какая-то дама.

Солдат стоял в дверном проеме, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате, и понимающе поглядывая на нее.

– Я и не знал, что такую так просто заполучить. – Он кивнул на корреспондентскую нашивку на ее левом рукаве. И скользнул взглядом по ее груди, прижатой кителем.

– Тем, кто служит столько, сколько я, их выдают пачками.

Рядового о чем-то спросили из комнаты, он отозвался:

«Нет, не она». И вот так всю неделю – чтобы добраться до Эрнеста, ей приходилось пробиваться через толпу лакеев.

– Передайте ему, что пришла Мэри Уэлш.

Рядовой повторил ее имя и через секунду был буквально снесен ураганом по имени Эрнест.

– Привет, Озорница!

Мэри поцеловала Эрнеста в щеку и убрала его ладонь со своего зада. Всю неделю она терзалась своим преступным счастьем. Самые благоразумные люди, практически все – ее друзья, советовали воздержаться от какой-либо связи с этим человеком. Как они выразились, «он слишком быстро отвлекается».

– Моя маленькая Венера, – прошептал Эрнест, усаживая ее у окна, пока его «ополченцы» гуськом покидали комнату, унося с собой карты, бумаги и карабины. Здесь все еще пахло кониной, которую они несколько дней назад варили на газовой горелке. – Шампанского? Мы еще не все выпили.

На письменном столе стояло блюдо с апельсинами.

Запасов у Эрнеста было не меньше, чем бардака в комнате. Куда бы он ни направился, у него всегда под рукой оказывалось столько выпивки, сколько другим военкорам и не снилось. Стоило затеять вечеринку, как он, словно фокусник из шляпы, доставал откуда-то банки джема и арахисовой пасты, жестянки с консервированной ветчиной и персиками в сиропе. Да если бы даже он в жизни ничего не написал, то все равно стал бы знаменитостью в голодном Дорчестере благодаря своему шкафу, набитому деликатесами. После той встречи в Лондоне они еще пару раз обедали и ужинали вместе, неизменно памятуя об отсутствующих супругах. Основными темами их разговоров были передвижения войск и линии атаки тех сражений, что случились в последние пять лет. Когда он попал в аварию, Мэри принесла ему в больницу Святого Георга завернутые в газету желтые тюльпаны. Поцеловала его в голову возле повязки и ощутила запах мыла и камфары.

– Что случилось?

– Мы протаранили стальную цистерну с водой. Ни хрена видно не было.

– Летчики называют это «черной пеленой», дурачок. Когда глаза устают. – Она поставила желтые тюльпаны в вазу. – Вот. Цветы поднимут тебе настроение.

– Это ты поднимаешь мне настроение!

Мэри улыбнулась. Глаза у Эрнеста были пьяные – сотрясение мозга он лечил шампанским. Оставшееся в бутылке Мэри вылила в раковину. Эрнест бурно возражал, но улыбался, словно ему нравилась ее забота. Потом он сказал, что позже вечером его должна навестить Марта – гранд-дама собственной персоной. Он поднял кулаки и сделал пару выпадов в воздух.

– Может, останешься? Поглядим, кто кого?

Мэри лишь рассмеялась. После вечеринки в Челси с польскими летчиками, а особенно после унизительного эпизода с лисьим палантином встречаться с мисс Геллхорн совершенно не хотелось.

Эрнест открыл следующую бутылку – пробка вылетела в окно и ударилась о мостовую. Из кондитерской напротив хозяйка в просторном рабочем халате выметала мусор. Мужчины стояли в очереди к киоску за вечерними газетами. На мостовой, где еще недавно лежала мертвая лошадь, темнело пятно засохшей крови. Флаги, свисавшие из окон и с балконов, теперь напоминали линялые занавески. Праздничный наряд Парижа ветшал, свобода становилась повседневностью.

Бутылка шампанского звякнула о никель ведра с логотипом отеля «Ритц».

– Vive la Libération, et Vive ma Mary! [36]– Эрнест поднял бокал.

Все еще с повязкой на голове, как обычно, босиком, он тем не менее был совсем не похож на безумца, который копался в мусорных баках неделю назад. Мэри удивляли эти невероятные перепады настроения: каким он был теперь уверенным, как владел собой! Она собралась уже извиниться за выброшенный черновик стихотворения, но вспомнила наставления Марты и промолчала.

Эрнест сидел в кресле у окна, последние лучи закатного солнца играли на его лице. Шампанское оказалось восхитительным, на тосте было масло.

– Никаких носков, – сказала она, указывая сигаретой на его ногу, прежде чем стряхнуть пепел в окно.